Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

политическое мы промыли и обратно к зрению вернули. Живу – не нарадуюсь: всё четко, всё хозяйственно» – в унисон губернатору проговорил босс Вани. Вот и выходит, что «старые времена» если и возвращаются, то в сильно отформатированном виде. Один благовидный фасад, о котором говорит тот же Роман Сенчин в романе «Зона затопления».

Вся эта система окончательно сложилась в 1993-м, когда был последний бунт черни, когда ее били по «черным щекам». «Когда белодомовцев обстреляли, наше время и началось», – говорит губернатор Пожарский.

Тогда, после танкового расстрела парламента, стало понятно, что «народ не может решать и все решения в руках «деловых, прочных мужиков» во власти и при ней. Это ведь тоже своего рода чудо – удаление народа с исторической арены.

Ваня же через свои детские чудеса подключался к истории, он ощущал «исторический трепет». Считал себя ответственным за развал страны, за свой чародейский свист в 1987-м, с которого, по его мнению, всё и началось. С того момента многие, если не каждый, ощущали себя исторической личностью, включенной в процесс и ответственной за него. Само общество превратилось в огромную дискуссионную площадку этих исторических личностей, в кипящий котел – кастрюлю с борщом, которую разлили в метро. Всё это вылилось в две знаковые даты: 1991 и 1993 годы – этапы устранения черни с исторической арены.

Юный Ваня, как, к примеру, фигурирующие в повести тоскующие по правде защитники Белого дома – наивные люди. В мире людоедского прагматизма они еще сохраняют крупицы веры в сказку. Мир преисполнен чудесных и часто далеко не явных взаимосвязей, потаенных механизмов, и каждый человек, нащупавший эти нити, может за них подергать. Но на поверку часто выясняется, что это всего лишь шлейфы от деятельности политиканствующей публики. Последствия: гибель страны, роботизация людей, которые не вольны в своих действиях и поступках, и много чего еще.

Для господствующей элиты чудо – синоним стабильности. Вспоминается известный советский фильм «Чародеи», в котором волшебство плотно сплетено с бюрократической рутиной. Чудо в этой транскрипции – это «доверие» народа к власти, что приводит к единству этого самого народа. Естественно, лучше всего это единение ощущается в состоянии среды, фона. «Стабильность» – узурпация, приватизация чуда, подавление иного несогласного голоса, свиста, прорывающего тишину.

Шаргунов показывает постепенное прозрение главного героя, а в параллельном измерении уже фоном всё сильнее сплачивается герметичная секта элиты.

Детская мысль, личная недоступная другим тайна Ивана, что «несколько поворотных сюжетов в жизни его страны не обошлись без него», слишком сильно запала в душу, пустила глубокие корни. Соответственно, если не в прошлом, то в настоящем или будущем он должен совершить попытку повлиять на «поворотный сюжет», пусть через свист на приеме у президента (в романе Прилепина «Санькя» Яна из «Союза созидающих» бросила на голову президента пакет, наполненный кетчупом). Чудо здесь превращается в пошлость, особенно когда Ваня слышит трактовку своего поступка из официальных СМИ как проявление излишнего восторга перед главой государства. Прежнее послевкусие чуда исчезает, оно предстает для героя как «самовнушение», череда совпадений. И через это рождается новое чудо – обретение личной воли, осознание своей самости. Это и было то чудо, о котором говорил отец Петр, призывая к молитве: «Господи, дай мне чудо услышать совесть мою!» Это было чудо освобождения от фона.

Слова опального священника Петра, который во время трапезы у митрополита стал обличать власть и наставлять Ваню молиться, стали первым «уколом», который начал выводить Соколова из состояния сна, позволил услышать совесть. Кстати, сам герой «скучал всякий раз, едва заходил в церковь», «про Бога он не знал ничего».

Второй его «укол»: Ваню «словно что-то прожгло» на встрече с «вождем», когда тот произносил речь о чудесах, о вере в чудо, из которых главным было то, что «народ наделил власть абсолютным доверием». Тогда Соколов «ощутил жаркий засос истории прямо в мозг», от которого «засвистел и завизжал». Пока его сволакивали вниз по лестнице власти, сам он стал сомневаться в мифологии собственных чародейских способностей.

Свершилось и самое главное чудо – «змея цинизма» пропала, оставила Ваню. Он избавился от обольщения политикой, но остался всё таким же целеустремленным.

При этом герой не отвергает мистическую линию развертывания событий. Он сомневается, чародей он или нет, совпадения это или нет, но в то же время их слишком много. «Выходит, все-таки волшебник?» – внешние объяснения не всегда исчерпывающие и правдивы, всегда есть что-то еще, неприметное, неявное, незначительное, но с большими последствиями. Своеобразный «эффект бабочки», свист ребенка.

«Я пришел туда честным и честным ушел», – сказал черноголовый Сергей о своем кратковременном походе в большую политику в рассказе Захара Прилепина «Ботинки, полные горячей водкой». Так и шаргуновский Ваня покинул политику упырей, нынешних хозяев жизни, плодящих змей цинизма, но с политикой не завязал. Он готовится вернуться в нее, чтобы не подвергнуться жесткому форматированию, а самому начинать формировать это пространство, в том числе и для возвращения в нее масс, народа.

«Люди у нас политизированы, то есть неравнодушны к судьбе страны, к магии власти, к лепке новейшей истории, только вот пропуском во власть стала воинственная аполитичность. У людей пытаются отбить интерес к гражданским возможностям, всё время тычут физиономиями в отсутствие выбора. Всюду гламур скотного двора и менеджерский расчет Большого Брата», – писал Сергей в небольшой заметке «Писатель и политика: а у них общая страсть…» (Литературная Россия, № 23, 06.06.2008). Посвящена она сорокалетию «парижской весны», когда толпы бегали по улицам и делали политику, а «на гребне толпы болтались художники-одиночки, вдохновители».

Автор приводит слова философа Федора Степуна: «Забота русской литературы о непременном обустройстве жизни», говорит о социальности и политизированности всех значимых современных отечественных авторов. Говорит о том, что судьба отечественной литературы – это влияние на власть.

«Сочувствие униженным и оскорбленным, защита попираемой и растаптываемой человеческой личности для писателя, пускай самого эстетичного и уединенного, наверное, такой же долг, как и для духовного лица, избравшего даже отшельничество и молчальничество» – и уже не дело писателя, куда приведет его этот подвиг: в Кремль или в острог.

Шаргунов пишет о том, что «литература снова обнаружит себя в сердцевине русской жизни», грядет «политическая весна», когда карьеристы-приспособленцы, «придворная слизь» будут «изблеваны».

Что до Кремля, то в повести «Ура!» он рассказывает о «видении» его третьеклассником, и тогда «Кремль навсегда покорил меня». С годами он всё больше и слаще распирал его грудь, «сердце рвалось» туда. И это тоже одна из форм колдовства, очарования, явления Дракона – покровителя Кремля.

Но вот получись бы тогда с политикой, состоись с ней взаимный роман, окажись удачным поход в Госдуму, «что сталось бы с Сергеем?»