Ведьмины камни - Елизавета Алексеевна Дворецкая

Зову я, Ульв Белый, явись же ко мне!

– Запомнила?

Хельга с усилием кивнула. Эти слова, произнесенные негромким низким голосом, проникли в самое ее сердце и запечатлелись в нем, как отпечаток руки в мягком нагретом воске.

Ульв белый неспешно встал на ноги – и оказался выше ростом, чем любой из виденных Хельгой людей, выше, чем дядя Эйрик. Широкие плечи, мощные руки, узкие бедра – несмотря на белый мех, сложение его поразило бы красотой и мощью, если бы у Хельги оставались душевные силы это оценить.

Он улыбнулся ей – то есть дружелюбно оскалил зубы. Потом человеческая голова обернулась волчьей – перед Хельгой на мостках стоял волк, как положено, на четырех лапах. Потом он вдруг прянул вверх и исчез – будто одним махом запрыгнул на небеса. На Хельгу повеяло холодным ветром, на лицо опустились несколько снежинок, будто выпавших из его пышного хвоста.

Она застыла, глядя в небо, в густые сероватые облака. Снег пошел сильнее, как будто чье-то движение там, наверху, потревожило тучи.

«Мой милый звериною шкурой одет…»

Хельгу едва держали ноги, но не сидеть же на промерзших мостках! Это можно только тому, кого защищает от холода густой волчий мех и огненная кровь жителя небесных миров, Асгарда и Альвхейма. Хельга ощущала холод снаружи, но где-то внутри ей стало жарко, будто встреча с альвом пробудила этот жар в ее собственной крови: за пять или шесть поколений ее изрядно разбавила простая человеческая кровь, но искры от силы Альвхейма еще жили в ней.

С трудом взяв себя в руки, Хельга побрела назад к причалам, в Хольмгард. Ее ждала гридница, которая после отъезда гостей казалась пустой, девичья, где ей предстояло жить под крылом у госпожи Сванхейд. Жить долго… Может, год, может, два. Пока не вернется из нового похода на греков Ингвар конунг, не возвратится Хедин, чтобы отвезти ее домой и дать свободу Логи. Это был долгий срок, но весь он не казался дольше, чем эти первые дни…

Хотелось поскорее уйти подальше от мостков – от места на границе воды и земли, – где ей повстречался гость из Альвхейма. Но одна мысль заставила Хельгу замедлить шаг, а потом и вовсе остановиться.

«Владыка еще многого ждет от тебя», – так он сказал.

Что он имел в виду?

Часть вторая

Глава 1

Ему было всего четыре года от роду, когда его привезли в Киев. Всю его дружину тогда составляли нянька и две служанки, хотя честь конунгова сына защищал воевода-воспитатель – к тому времени уже немало прославленный Свенельд, с собственной дружиной и сыном Мстишей, на два года старше Ингвара. Привезли его как заложника, и гордая мать без колебаний рассталась с третьим из своих сыновей – после того как двое, родившиеся до него, умерли совсем маленькими, – чтобы закрепить за ним наследственные права. Здесь, в Киеве, Ингвар сын Олава вырос, здесь взял в жены Эльгу, старшую племянницу Олега Вещего, привезенную для него из далекого Пскова. Свенельд, человек опытный и отважный, растил его конунгом и многое сделал для того, чтобы расчистить ему дорогу к власти.

Мужество матери и труды воспитателя не пропали даром. Прошло двадцать лет, и прежний маленький мальчик стал могучим владыкой, обладателем обширных земель, сильного войска и воинской славы. Взошел на престол того, кто когда-то держал его в заложниках, и доказал, что в силах на нем усидеть даже при неудачах. И вот, в жаркие дни окончания жатвы в земле Полянской, Ингорь, князь киевский, достиг наивысшей чести: он принимал у себя в Киеве посольство от Романа, цесаря греческого. Такого признания не добивался еще никто из владык Киева – ни Олег Вещий, ни кто-либо из его предшественников.

Трубили рога, гремели бубны, когда трое ярко одетых греков вступали в гридницу и шли по проходу меж толстых столбов, подпиравших высокую кровлю, к возвышению, где стоял княжий стол с двойным сидением. Очаги были чисто выметены, пахло нагретой травой с полевыми цветами, которой устали пол. Оконца и двери были широко раскрыты, яркий свет солнечного дня играл на резьбе столбов, блестел на шкурах и оружии на стенах. Рябило в глазах от разноцветных одежд княжьей дружины и киевских бояр – все это было из выкупа, недавно полученного от Романа на Дунае. Послы, разумеется, видели это, и сами эти рубахи из шелка и кафтаны, шитые золотом, напоминали им, почему они здесь: потому что роскошь и надменность Греческого царства была вынуждена склониться перед силой русского оружия.

– От нашего цесарства, Романа, Стефана и Константина, к великому князю русскому Ингеру… Посылаем мы восстановить прежний мир, нарушенный враждолюбцем диаволом, и утвердить вечную любовь между державой Ромейской и землей Русской…

Послание Романа цесаря с соправителями было написано на голубом пергаменте золотыми буквами, скреплено золотой печатью весом в две номисмы[25] на багряном шелковом шнуре. Под строками собственной рукой Романа цесаря пурпуром было начертано его имя, а также имена троих его соправителей, двух сыновей и зятя. Он, хитрый и упорный престарелый цесарь, чуть ли не из простых воинов сумевший вскарабкаться на вершину земной власти, не мог яснее обозначить свое присутствие здесь, на киевских горах, в качестве гостя и союзника, а тем самым он признал равным себе «архонта тавроскифов», как наверняка и сейчас именовал Ингвара сына Олава.

Впервые с тех пор, как грекам стало известно имя руси, она достигла такого почета. Он, Ингвар сын Олава, привел ее к небывалому торжеству, а это оправдывало даже тот способ, каким он получил власть над ней. Если бы мать, госпожа Сванхейд, теперь стала упрекать его за зло, причиненное сестре, бедной Мальфрид… Может, его успех не уничтожил того зла. Но сделал его не напрасным – даже Сванхейд не сможет этого не признать. Муж Мальфрид и родной внук Олега-старшего – Олег-младший – никогда не сумел бы добиться, чтобы Роман прислал к нему своих послов.

С высоты своего престола Ингвар взирал на протоспафария Ефимия – смуглокожего мужчину средних лет с кудрявой черной бородой и крупным носом. Красная шапка, обшитая золотой тесьмой, не скрывала глубоких продольных морщин на лбу. Грек имел горделивый и надменный вид – так и сама держава Ромейская взирает на весь прочий мир, населенный варварами, но его надменность даже грела Ингвару душу. Само прибытие Ефимия в Киев показывало всему свету силу руси. Не признай сам Роман этой силы – золоченого ларца с голубым пергаментом не привезли бы сюда.

Ингвар покосился влево, на вторую половину престола, где сидела его жена и княгиня – Эльга дочь Вальгарда, та, что и принесла ему право на киевский стол. В красном с золотом греческом платье, с белым шелковым убрусом на голове, с крупными золотыми привесками на очелье, она была так прекрасна, что захватывало дух – казалось, не может быть среди смертных женщин такой блистательной красоты. Золотые перстни на пальцах, золотые обручья на запястья казались не чем-то внешним, а частью солнечного существа этой женщины, чьи глаза так похожи на живые самоцветы, серовато-зеленые с легчайшим голубым отливом. Она приветливо улыбалась Ефимию, ее смарагдовые глаза сияли. Ингвар знал, что большая часть людей в гриднице сейчас смотрит на нее, но не ревновал, а гордился тем, что снова признан ее мужем. За два года, что они прожили врозь, он убедился: в глазах киевских русов здешний князь – муж Эльги, а не тот, кто водит здешнюю дружину. Утрать он ее расположение окончательно – и дружина отвернулась бы. Княгиня не ходила с войском на Греческое царство, но в сегодняшнем торжестве ее заслуга ничуть не меньше.

– Видишь, Эскиль! – негромко проговорил Ингвар-младший, сын Хакона ладожского. – Когда человек обладает настоящей удачей конунга, даже потеря для него оборачивается приобретением! Ты посмотри, кем наш конунг владеет теперь – всякий сочтет этот размен выгодным!

Самые знатные люди из дружины Ингвара стояли в почетной части гридницы, близ престола на возвышении, и могли сколько угодно любоваться князем, его женой и послами греков в их ярких дорогих одеждах.