Потерянный кров - Йонас Авижюс

Они не слышат, хоть работают невысоко, на нижней решетине: заговорились.

— Умеешь жить как черт, умеешь жить, Пеликсас, — разглагольствует Культя. — Даже тот парень, который свил из половы веревку и дал брату, чтоб тот повесился, а ему все хозяйство досталось, даже тот тебя бы не переплюнул.

— Завидки берут? — недовольно ворчит Кяршис.

— Что ты, Пеликсас! — Культя искренне удивлен. — Как можно завидовать человеку в несчастье, чтоб его сквозняк.

— И-эх, будет тебе глупости пороть! Какое еще несчастье? Чего пристал? — злится Кяршис — ему с самого утра не дает покоя острый язычок Путримаса.

Культя отвечает не сразу. Запрокинул голову, смотрит вверх. А там все нарастает гул моторов. Самолеты! Не низко, но под облаками, хорошо виден их ладный строй.

— С востока, — говорит он. — Скоро услышим барабанный бой. Ишь расхрабрились после Сталинграда! Уже и днем германца навещают…

Кяршис тоже поднимает голову. Серые облака ползут по небу. То тут, то там — голубой клочок. К дождю.

— Не написано, что русские, — наконец говорит он, все еще глядя вверх. — Черные, быстроходные. Никак английские!

— Англичане все еще из воды не вылезут, чтоб им челюсти свело! — Культя подтягивает спадающие штаны, хитро улыбается. — Не придут твои англичане, далеко им. Дорогого соседушки дождемся. Заберут твои гектары в колхоз, уведут савраса в общую конюшню, поломают избу — там все в куче живут, — и лопнет твое сердечко от боли. Какая тебе еще беда нужна, чтоб тебя сквозняк?

— И-эх! Чтоб у тебя язык отсох! — Кяршис ухватился руками за пук соломы, потянул, вот-вот всю кровлю сдерет. Схватил другой, третий. Стук, треск, летит наземь гнилая солома, пыль стоит столбом.

А Черная Культя гнет свое. Теперь с другой стороны подъезжает. Эх, люди вы, людишки… Сами не знаете, чего вам надо… Когда темный человек ошибается, еще туда-сюда, а вот когда ученый среди бела дня своих ворот не находит… Умные, одно слово — интеллигенты. Когда немцы пришли, многие из них кричали «ура», думали — свободу несут, а эти освободители, глянь, их самих в трудовые лагеря загнали. Не понравилось немцам, что подбивают молодежь не поддаваться Кубилюнасу и не идти добровольцами на фронт. Со злости и литовские университеты закрыли. Мол, как вы нам, так и мы вам. Не сладко, видать, Гитлеру на востоке, раз литовские легионы понадобились, чтоб его сквозняк! Но и у наших парней губа не дура — не трогаются со своих хуторов, и что ты им сделаешь? А зачем трудящемуся идти против своих, если даже из чиновников многие бунтуют против самоуправления!

Кяршис злобно сопит, но не говорит ни слова. Тоже мудрец выискался. Политик! Большое дело эти университеты, будто книгами человек сыт. И-эх, и благодать была бы, если б немцы занимались одними книжками и деревню не трогали, но где уж там, бедный ты человек: нынче опять поставки увеличили…

— Мужики-и-и, обе-е-ед!

За обедом тоже толкуют о том о сем. Культя пробует даже подольститься к хозяевам, но Кяршис мрачен, как осеннее небо, Аквиле тоже задумалась, смотрит в тарелку…

Вечером, когда Культя ушел домой, Кяршис говорит жене:

— Ну и злыдень же этот Путримас! Сам не умеет жить и другим завидует.

Аквиле молчит. Час, всего лишь час назад она встретила Матаса Пуплесиса, а от его насмешки все еще горят уши. Не надо было говорить про поместье, но она, чтоб сказать ласковое слово, возьми и ляпни: «Так вы остались у господ Дизе на второй год?» — «Да, тут-то хоть знаешь, что в фатерланд не увезут». Слово за слово — дошли до Черной Культи, коснулись избы Нямунисов. Неприятная тема, но Пуплесис на то и создан, чтоб плевать людям в душу. «С Нямунисами-то некрасиво получилось: стерли с земли, словно и не жили такие люди в Лауксодисе. Правда, вам с мужем это только на пользу, госпожа Кяршене…»

«Только на пользу! Вам только на пользу, госпожа Кяршене». Аквиле даже расплакалась от досады по пути домой.

— Злится, что мы аренду за избу берем. А разве не причитается?

Аквиле моет на кухне посуду. На стене мерцает керосиновая лампа с закоптелым стеклом. За печью трещит сверчок. К окну приникло мрачное лицо сгущающихся сумерек. Снова нахлынула тоска, снова гложет обида.

— Причитается? А почему причитается? — Ее разбирает злость. Она хочет поколебать этот уверенный в своей правоте голос, идущий от двери. — Скажешь, мы строили избу Нямунисов?

Он удивлен.

— Юлите мы приютили, — говорит он, чуточку подумав. — Откуда знать, может, придется весь век с ней возиться. Опекуны мы, должны глядеть за ее имуществом, пока возраст не подойдет. Если не поправится, то изба и постройки и земля насовсем… ага… четыре гектара…

— Насовсем, говоришь?

— И-эх, а как же иначе, — ведь родни-то другой нет. Если хочешь знать, это ведь наша земля, ага, — после худого года Нямунисы у нас купили. Кяршисов это земля, вот что… — гнет он свое, не поняв ее насмешки. — Пока война, с этого клочка не ахти что. Поставки, обозная повинность. Одной лошадью не управишься, придется вторую у соседей занимать. Зато когда все успокоится, мы уж свое возьмем.

— Правда?

— И-эх, разговору нет! Четырнадцать гектаров… Тогда — вторую лошадь, еще пару коров! Гектар-другой в аренду или там исполу. Хозяин!

— Нет!

Он медленно, с трудом, поднимается со стульчика, сидя на котором разувался. Застрял в дверях кухни, мрачный, испуганный.

— Гав-гав-гав! — лает за его спиной дурочка, гоняясь по комнате за Лаурукасом.

— Нет! — повторила она, не поднимая головы от миски, в которой мыла посуду. Тарелки гневно бренчат. — С их хутора нам ничего не надо. Ничего!

В дверях запыхтело, заохало.

Босые задубелые ноги топчутся на пороге.

— Ты… вот… так говоришь, — вырываются изо рта обломки слов. — Почему не надо? Ведь никому никакой обиды. Скажешь, мы виноваты, что с Нямунисами так вышло?

— Неважно. Пускай Путримасы там хозяйничают.

Кяршис стал точно меньше ростом. Взгляд ползет по полу — ящерица с переломанным хребтом. Корявые руки то на животе, то за спиной, — нигде не находят места.

— Гав-гав-гав, — лает дурочка у него за спиной.

— Путримасы… — наконец вырывается вздох, тяжелый, как борозда в глиноземе. — Пускай Путримасы… Думаешь, мне чужое надо? Я не такой. Кесарю — кесарево, а Кяршису — Кяршисово. Ага. Я вот какой.

— Знаю. Ты хочешь свое взять, — приданого-то за мной не получил… Но я с мертвыми не торгуюсь…

— И-эх, и скажешь! Какая тут торговля? Я же по правде хочу. Ведь Лаурукас не найденыш какой-нибудь. Марюс… — Кяршис вздрогнул — проговорился-таки, давно не звучало здесь это имя. — Лаурукасу причитается доля, не чужой он дому Нямунисов.

Аквиле обернулась. Глаза больше, лицо бледней, чем всегда. Сложенные на большом животе мокрые руки дымятся, словно головешки, залитые водой. Губы вздрогнули, но слово застряло во рту. Взгляд, тусклый, как свет закоптелой керосиновой лампы, скользит по телу Кяршиса с головы до босых ног.

— Хоть раз ноги бы помыл…

Не голос — клубок ниток, утыканный иголками, но Кяршис иголок не чувствует: одна грубая шерсть. Ринулся, как камень с кручи. «И-эх, и правда ведь! Можно… это… помыть. Надо!» Наливает в таз воды, садится на стульчик у двери. Оживился даже: все-таки в делах последнее слово за ним, хозяином.

— Вот, положим, откажемся мы от хутора Нямунисов, — говорит он, решив утвердить зацепку. — Думаешь, не найдется желающих урвать этот кусок? Хорошо еще, что участок не примыкает к земле Вайнорасов. И-эх, Катре Курилка такого случая бы не упустила! — Замолк. Чешет икры, рассуждая, стоит ли говорить бабе все до конца. Решился. — Да что тут обговаривать. Решено. Документ уже есть. Временный, правда. Осенью волостному старшине отведу телку, беконную свинью и поставки сдам, и выправит мне бумагу навечно. Кучкайлис хотел ножку подставить. Не вышло. Есть начальство повыше его.

Из кухни ответа нет. Аквиле сидит за столом перед горкой посуды и смотрит в окно. Сумерки затопили поля. Последние островки света погружаются в темные волны океана. Полны отчаяния крики чибисов.

Глава девятая

Свое задание он мог выполнить проще и без лишнего риска: вызвать через связного Черную Культю и потолковать с ним где-нибудь в лесу возле Гилуже. Но когда его перебросили с Большой земли к партизанам в Вентский лес, когда он узнал о судьбе своей семьи и неверности Аквиле, ни днем ни ночью не находил себе покоя. Не мстить он спешил — время для этого было неподходящее, — хотел хоть ногами коснуться земли, которая когда-то обещала все, а теперь почти всего лишила. В нем жила слабая надежда, что где-то закралась ошибка — слишком уж неправдоподобно, чтобы жизнь опрокинула столько бед на голову одного человека. Он обязательно должен был прикоснуться пальцами к действительности, как евангельский Фома к ранам Христовым, чтобы твердо, решительно сказать: «Верую».