Потерянный кров - Йонас Авижюс

— Ух ты, Вайнорайте! Откуда ты вытащил эту мокрую девчонку, Марюс?!

И о холоде забыла — так перепугалась! Вдруг почувствовала: ей уже не все равно, что скажут про нее люди; она снова живая клетка этого мира, ей важно знать свое место в нем. Она готова была провалиться сквозь землю от стыда и унижения.

— В сетях нашел, — стегнул плетью хрипловатый смешок.

Она медленно повернула голову и посмотрела на него. Уже без паники, наэлектризованная внезапной злостью. («Можешь плевать, топтать меня грязными сапогами!») Он стоял посреди избы, широко расставив ноги. На небритых щеках поблескивали невысохшие капли. Широкополая шляпа брошена куда-то в угол, кудрявые каштановые волосы обрамляют матовый квадрат лба, открыто глядят на нее, подбадривая, глаза: «Успокойся, девочка моя, мы с тобой кое-что знаем, но только мы с тобой». Она почему-то сразу же поверила тому, что говорили эти глаза. И ей стало легко и хорошо, и даже когда перед ней снова появилось румяное щекастое лицо, мать Марюса не показалась ей такой отталкивающей, хотя Катре Курилка сызмальства стращала ею детей. Правда, она была какая-то нескладная, голос грубый, как холщовая рубаха, а слова частенько резкие, даже обидные, но как ласково шелестела в ее узловатых руках сухая одежда, которую она дала надеть Аквиле!

— Твоя мама очень хорошая, — сказала она Марюсу. Но это было гораздо позже. Теперь она сидела перед огнем в приятном оцепенении, сонная, и вся эта история с господином Контролем казалась рассказом с чужих слов. Но иногда перед ней вставал белесый хребет обрыва, под ногами открывалось бурное озеро, и, трясясь от страха, она смотрела, пристально смотрела на огонь в печке — он лизал рыжие дрова, — страшная картина постепенно исчезала, пропадала, словно дерево, превращающееся в золу, и в душу снова возвращался покой. Она была благодарна этим добрым людям за то, что ее не донимают расспросами, ничему не удивляются, а продолжают спокойно заниматься своими делами, беседуя о чем-то постороннем. Их холодность, которая в другую минуту обидела бы ее до слез, теперь согревала.

Потом настала зима — белее, звонче прошлых зим, — она огляделась в своей душе, словно в комнате после пожара, и услышала шепоток предчувствия: не останешься жить в голых стенах, не бойся. Потом с зелеными южными ветрами примчалась весна, сады осыпали белыми лепестками тропы перед великим праздником оплодотворения, и она диву давалась, что эта девятнадцатая весна ее жизни (господи, как бежит время!) почему-то зеленее, хмельнее других весен.

В один из таких дней, когда все казалось очень правильным и простым, она сказала ему:

— Я твоя должница, Марюс.

Он удивился и смешно растянул губы. В глазах заплясали светлые точки.

— А! — наконец понял он. — Наверно, за то, что прошлой осенью тебя в озере не утопил?

Она подумала: «И за это тоже, хотя тогда я собиралась уйти навсегда. Иногда бывает, потом радуешься, что не наделала глупостей».

— Нет, — сказала она. — Что ты! — еще раз солгала она. — Но, понимаешь, обо мне… с этим Контролем… ты знаешь больше других. Я тогда тебе все… Сама не знаю, почему, но все… Понимаешь? Даже мама не знает, а ты знаешь, что он меня не только на мотоцикле катал… Думала, после этого толки пойдут, а ты вроде и не знаешь. Я тебе очень благодарна, Марюс…

— Я, барышня, сплетен не разношу! — ударил он, пожалуй, больнее, чем пощечиной, и, не дожидаясь ответа, ушел.

Обиделся! Рассердился! Да, задень только не ту струну, и в нем встанет на дыбы его щекастая мамаша-ведьма.

Хозяева ругались:

— Этот проклятый безбожник агитирует каждого, кого наймешь подешевле в дальней деревне. Проценты ему платят, что ли, за то, что цены набивает?

— В страду половина батраков и девок в деревне забастовала — уговорил, черт, потребовать свободное воскресенье. Хозяева скотину кормят, а эти гниды на ярмарке да на маевках! Или сверх жалованья целый лит им подавай.

«И такого человека я хотела похвалить! — сердилась на себя Аквиле. — Чувствовала, что обязана это сделать. Вот дуреха! Ему же все равно, что думают о нем другие. Ему бы только заводить раздоры, ненависть больше щекочет его самомнение, чем доброе слово». Но когда заходил разговор о семье Нямунисов и Катре Курилка начинала поносить Марюса, Аквиле не соглашалась с ней.

— Он, — говорила она, — злой, но справедливый. Хозяин ведь хочет больше зерна намолотить да денег скопить? Словом, разбогатеть. Вот и батрак хочет свое получить. Не его вина, что если одна сторона выигрывает, то другая должна терять.

Она сама удивлялась двойственности своих чувств к Марюсу. Словно кто-то навязал ей сомнительную правду, которую надо расщепить пополам, чтоб убедиться, что там таится в середке. Наивная девочка, до знакомства с господином Контролем верившая, что всякий блестящий камешек — жемчужина, стала женщиной, и ее чувствами руководил рассудок, который с опаской, словно однажды обжегшийся пес, все обнюхивал и со страхом встречал каждый отклик в душе. Нет, тогда она еще не любила Марюса. Он только занимал ее тем, что выделялся среди других людей в деревне. Видный парень, хоть и не особенно пригож лицом. Зато ладно сложен, крепкий, здоровый. Нет, это она тоже стала замечать гораздо позднее.

Осенью следующего года у Гульбинасов убирали лен, и Аквиле не то испугалась, не то обрадовалась, увидав среди парней и девушек Марюса. С двумя другими батраками он возил с прясла обмолоченный лен, сваливал в мочило и придавливал камнями. Уже в сумерках, возвращаясь из поместья домой вместе с другими девками, помогавшими на уборке, она остановилась у мочильных ям, до краев забитых стеблями льна.

На одну из них, застланную ветками и льняными стеблями, полураздетые парни по широкой доске катили камни с берега. Двое были в подштанниках, зато в пиджаках, а Марюс в трусах, в рубашке, простоволосый. Его ноги и лицо в глубоких сумерках казались темно-синими, на месте губ — темный провал. Камни побольше он катил, а поменьше брал в охапку и, тяжело переваливаясь, шел по устланному ветками мочилу, словно по пружинящему болоту. Но вот он не рассчитал — а может, девки были виноваты? — и схватил камень не по силам… Кое-как до живота смог поднять. Согнувшись в три погибели, заковылял по веткам и досочкам, непосильный груз заносил его в стороны. Одолел! Камень ухнул на ветки, но в тот же миг ноги сорвались, и Марюс выше колен провалился в льняную кашу. Девки захохотали, а Аквиле ахнула так громко, что сама застеснялась.

С дожинок они вместе возвращались домой. Впервые вдвоем с прошлого лета, когда встретились на маевке и там сделали несколько кругов танца. Говорили о чем-то. Просто так болтали, о пустяках. Холодная погода, ледяная вода. Еще ревматизм заработаешь. И зачем люди мочат лен, как будто стланец хуже? Господи, какой противный ветер! (Он: «Да, да, середина сентября, а хоть тулуп надевай».) Потом она вспомнила фотографию (Марюс в солдатской форме), которую видела той осенью на стене у Нямунисов. Нет, я бы не хотела быть мужчиной. Одна эта ваша армия чего стоит. На восемнадцать месяцев, как в тюрьму. Бр-р-р… А если, не приведи господи, война… (Он; «Война уж идет. Польша пала, но это еще не конец. Против немцев пошли англичане с французами. Того и гляди загорится весь мир».)

— Хорошо, что мы не спорили из-за Клайпеды…

— Они не будут спорить из-за всей Литвы тоже: если попросят, встанут на колени и отдадут, — с ехидцей заметил он.

— Блоха против слона не поскачет. Главное, чтоб войны не было.

Марюс негромко рассмеялся. Пожалуй, даже добродушно.

— Нет, теперь-то не отдадут, — продолжил он свою мысль. — Опоздали: советские базы не позволят.

Она бы еще поспорила, но очень уж ей не по душе все эти армии и речи дипломатов. Куда лучше просто идти ветреной ночью по деревне вдвоем, под шелест деревьев и собачий лай. То в одном, то в другом окне свет, запоздалый дымок из трубы, а в голове приятный хмель от рюмочки вина. Хорошая ночь. И хороший мир, когда он так мал, что расставишь руки и упрешься в стены. Кубический метр воздуха, квадратный метр земли. Мир, который несешь с собой. В нем нет развалин Варшавы, разрывов бомб, грозной неизвестности. Только этот вечер, тишина, звезды, закрытые на ночь хлева, постланная в горнице постель. А рядом он, не такой, как другие. Человек-загадка с темно-синими ногами («У аиста ноги красные…») и простоволосый. Она хотела бы, чтобы он вошел в ее мирок — там столько пустого места. Но он идет рядом, только рядом. Расстояние в несколько пядей растягивается на тысячи километров. Он из другого мира, да, он из другого мира. Но она не хочет в это верить. И говорит, сама не понимая почему:

— Я бы так не могла… — говорит она, наверное испугавшись затянувшегося молчания.

— Чего? — удивленный вопрос на ветер.

— Гедиминас рассказывал, — тогда она еще не получала от Гедиминаса любовного письма, — что ты сдал экзамены за три класса. Я бы так не могла: работать и учиться. Ты сильный, Марюс.