Двойной без сахара (СИ) - Горышина Ольга

— Шон, этого я боюсь меньше всего. Я не хочу портить тебе и твоим племянникам каникулы. Я плохой велосипедист.

— А если мы не поедем в поход…

— Шон, прекрати! Со мной ничего не случится, а вот твои племянники на тебя обидятся. Не поднимай больше эту тему, ладно? И у меня есть еще Бреннон О’Диа. Он с удовольствием составит мне компанию. Ему очень нравятся мои шаржи. Кстати, я хочу подарить тебе один. Твою собаку. Пойдем.

Шон вошел за мной следом и, оттолкнув Джеймс Джойс ногой, захлопнул дверь перед мокрым черным носом.

— Я не могу впустить ее. Вдруг у будущим постояльцев аллергия на шерсть.

Собака заскреблась в дверь, но после хозяйского окрика притихла. Но через секунду я увидела ее уже за стеклянной дверью — сообразительная псина. Шон проигнорировал ее просьбу войти — стекло не жалко, не поцарапает. Я взяла со столика папку и достала рисунок, но захлопнуть не успела, Шон ухватился за край шаржа на Господина Гончара. Я давно не слышала ни от кого такого по-детски искреннего смеха, как в тот момент от Шона.

— Отдай! — я спрятала шарж и строго взглянула на развеселившегося мистера Мура. — Только ему не говори, ладно? — Шон согласно замотал головой. — У меня есть неприятная история с шаржами. Лето я проводила всегда у бабушки с моим кузеном. Он гулял все ночи напролет, а потом дрых полдня, и его дружки заставляли меня его будить, ну и я получала много неласковых слов в свой адрес. А в десять лет девочки обидчивые. Я нарисовала шаржи на всю компанию и подписала имена. Пока кузен спал, я заклеила ими дверь его комнаты и предложила друзьям самим его разбудить. Они очень громко хохотали, пока не доходили до своего портрета. Тогда смех мгновенно обрывался. Неделю они со мной вообще не разговаривали.

— Я буду разговаривать, если ты нарисуешь меня, — сказал Шон, едва я замолчала. — А за Джеймс Джойс спасибо.

— Хорошо. Только после почтового ящика. Боюсь, краска испортится или вдохновение пропадет.

— Кстати, мне очень понравился коттедж, который ты нарисовала для Мойры. Прости, что вчера ничего не сказал. Просто слов не находил, а мои глупые междометия тебе не нужны. Впрочем, как и витиеватые похвалы, наверное. Ты и так знаешь, что красиво рисуешь.

Шон говорил спокойно, и его слова не походили на лесть. И хохот его явно был искренним.

— Ты не завтракала небось. Давай я чай заварю. Могу и яйца поджарить с помидорами, если они есть. Не отказывайся, мне это только в радость. Я, кстати, тоже не завтракал.

— Хорошо. Готовь. А я пока оденусь.

Мне тоже твое общество в радость, и твой шарж, и твой почтовый ящик — иначе бы я целый день просидела на диване, уставясь в одну точку, и проверяла телефон в ожидании хоть одного слова от Лиззи. А она даже не написала, что добралась до Дублина. Что-то явно занимало ее голову больше, чем мое беспокойство за нее. Как-то слишком быстро и безболезненно меня задвинули на второй план. Хотя что я нападаю?! Вдруг что-то с ее мамой. Она ведь живет в Нью-Йорке. Или нет? Я даже имени ее не знаю. Лиззи права — я действительно была бы там лишней.

Я оделась и вернулась в кухню.

— Лана, что это?

Бутылка вина, чуть-чуть недопитая. В меня просто ночью уже не лезло.

— Я не могла уснуть, — ответила я, скручивая волосы в узел, чтобы скрыть смущение. — Конечно, виски получше снотворное и голова на утро светлая… Шон, не смотри на меня так! Я редко пью в одиночестве. Я вообще не пью в одиночестве. Это была моя первая ночь за много-много лет, когда я осталась в доме одна. Мне было страшно…

— Лана, что ты несешь?! — Шон швырнул бутылку в ведро для мусора.

— Правду. Я сказала правду. Я распереживалась за Лиззи и… Твоя яичница очень вкусно пахнет.

Его лицо осталось серьезным. Хватит! Я и без твоих взглядов знаю, что женский алкоголизм не лечится, но я и не пью, в отличие от тебя. Наверное, мой ответ прочитался в глазах, и Шон отвернулся к раковине, чтобы ополоснуть бокал.

— Спасибо. Но не стоило этого делать. Сейчас бы я его уже не разбила. Может, выйдем к озеру? Дождя нет, солнышко.

Шон обернулся к двери, в которую продолжала стучать лапой Джеймс Джойс. Вот же настырная. Мне б такое упорство!

— Хорошо. Только иди первой и держи эту тварь за ошейник, пока я ношу еду. Сколько радости было у собаки. Хоть подзаряжайся от хвоста!

— Мойра поведала тебе историю этого коттеджа? — спросил Шон, когда мы уже наполовину закончили завтрак: оставались только тосты и чай.

— Нет. А что в нем такого?

— Ничего. Я могу только свои секреты открывать.

— Тогда скажи, почему собаку зовут мужским именем?

— Все просто. Кара обожала Джойса, хотя я не понимаю, за что его можно любить, и мечтала назвать в честь него сына, но к детям я не был готов. Мы едва сводили концы с концами. Тогда она притащила домой щенка, но мои доводы, что это сука не нее не подействовали, потому что ей отдали якобы кобеля. У щенка, конечно, так ничего и не выросло, но на имя эта тварь уже откликалась. Так что ничего сверхъестественного в имени нет.

Он опустил глаза в чашку. На мгновение, но я успела отругать себя за вопрос.

— На прощанье Кара сказала, что, возможно, хоть с собакой, которая девочка, я справлюсь.

— Шон, — я протянула через стол руку и накрыла его пальцы, чтобы он перестал стучать вилкой по пустой тарелке. — Ты справился. Я не могу поверить, что Джеймс Джойс столько лет. Она ведет себя, как щенок.

— Вся в хозяина, — выдал Шон с грустной улыбкой, ловя в ответ мои пальцы, но я не далась.

— Завтрак был великолепен. Спасибо. Скажи, неужели за столько лет тебе не захотелось вновь завтракать вдвоем? Шон, я не верю в однолюбов. Да и к черту любовь, — затараторила я, поняв, что Шон передал мне эстафетную палочку, хотя и знал, что я не готова к монологу. — Люди женятся не поэтому…

И мои аргументы закончились, так и не начавшись. Дура! Сейчас он напомнит про паспорт. В отместку, что разбередила его рану.

— Я всегда завтракаю вдвоем с Джеймс Джойс, — И он сунул собаке корочку от тоста. — Пусть у нее мужское имя, но у нас в стране однополые браки разрешены. Как и у вас. Так что я в порядке.

Я запила чаем неприятные мысли. У нас браки разрешены, только для кого-то я все равно за три года не стала частью семьи. Это мои родственники сумасшедшие, а Лиззи всю жизнь открыто жила с женщинами. Значит, дело во мне.

— А у нас в России с этим плохо. Типа, в Библии написано нельзя, и потому нельзя. А у нас Библию-то никто в глаза не видел. Мой отец, например, но аж слюной брызжет, когда про голубых слышит, хотя ни одного в глаза не видел.

— Знаешь, мы часто ненавидим абстрактные вещи, но когда они становятся реальными, мы пересматриваем свое отношение к ним. Уверен, твой отец принял бы тебя, если бы тебе вдруг понравились женщины…

— Я так не думаю, — перебила я, испугавшись такого разговора. Неужели Шон чего-то подозревает? Нет, он не мог видеть нас с Лиззи, а за языком я слежу.

— Отчего же? Он ведь принял твой брак по расчету, а я уверен, что любой отец желает, чтобы его дочь любила мужа и была с ним счастлива не за паспорт. Я уверен, что он обрадовался, когда ты развелась, а спроси его, когда его девочка только в школу пошла, хотел бы он, чтобы она оставила мужа…

— Шон, хватит! Ты можешь не обсуждать меня?!

— Прости. Но и ты лезешь мне в душу, а мне тоже больно.

— Извини. Больше не буду.

— А, может, нам нужна эта боль, чтобы очистить душу. Как думаешь?

— Не думаю. Я не хочу боли, даже если после нее будет хорошо. Бог явно ненавидит женщин, раз сделал наше тело таким… Жалким!

— Твое тело прекрасно…

Я схватила тарелки и потребовала подержать собаку. Мы никогда не научимся с ним говорить, не сводя все к сексу. Я намывала посуду, то и дело оборачиваясь к двери, но Шон оказался умнее, чем я думала — дал мне время остыть и длинной паузой положил конец зашедшему в тупик разговору.

— Хочешь поплавать? — спросил он, когда я вернулась к озеру с перехваченными резинкой волосами.