Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

Потом я подумал о Кате. Ей двадцать лет, и она не виновата в том, что ее молодость совпала с разрухой, нищетой и переустройством мира, не виновата, что ей достался никчемный, бесталанный парень. Она хотела жить, хорошо одеваться, вокруг была Москва с ее соблазнами, Катю тянуло в эту жизнь, и тем отчаяннее нам недоставало средств. Я шел по пространству таких же обманутых, растерянных, разочарованных или разгневанных людей, как сам, и не знал, что делать.

Мимо проехала и остановилась на мосту красная иномарка. Из нее вышла высокая женщина в светлой шубе. Это было очень странно: теплый день, солнце и дама в шубе из серебристого меха. Если она и могла здесь оказаться, то на другой стороне, и, значит, наверняка ошиблась. Лицо у дамы было крупное, выразительное, с резкими чертами и трещинкой на нижней губе. На нее смотрели выжидательно, с молчаливым, готовым вот-вот выплеснуться осуждением защитники Белого дома, позади замер шофер, работавший, судя по всему, одновременно охранником и не понимавший, что ему делать. А она обвела глазами площадь, потом повернулась в сторону танков, и из женских уст вдруг посыпались такие страшные матерные слова, что мне сделалось не по себе, как в детстве, когда Светка ругалась на нас из-за Петьки посреди прокурорского поля.

В следующую минуту раздался тонкий нежный звук. Дама вскрикнула и стала клониться к земле, охранник ее подхватил, на шубе проступило красное пятно, народ бросился врассыпную, и я побежал вместе со всеми под этот свист, чем-то похожий по смыслу на купавинский гром: если ты его услышал, значит, пуля, как и молния, в тебя не попала.

Баррикады, дворы, подворотни, идущая вверх улица, вывески, закрытые двери, глухие арки, незнакомый стадион… Я плохо знал этот район.

– Стоять!

Трое омоновцев. Лица в масках, глаза в прорезях злые, наглые.

– Документы!

Смотрят как на врага. А документов у меня с собой не было, я их никогда не носил.

– Руки!

– Что?

– Руки покажи!

Наверное, на них с детства остались частички купавинской золы, потому что в следующее мгновение меня грубо обыскали, завели в переулок и бросили на асфальт, где уже лежали другие люди. Мужчины, женщины, попавшие под облаву, как и я, случайно, или же те, кто с оружием в руках либо без него пытался защитить обреченный дворец. Я не знал никого из них и не понимал, что происходит, но вдруг почувствовал родство с этими людьми. А может быть, и правда мне надо было вчера не оставаться дома, но пойти, только не на Тверскую к Гайдару, а сюда, и тогда все бы сложилось в моей стране иначе, потому что от присутствия или отсутствия одного человека… Но красные флаги, Баркашов, Макашов, брр… Потом я подумал о дядьке Алешке: мой доблестный полковник наверняка где-то здесь и командует отрядом самообороны. Покуда его малую землю собираются продать, дядюшка защищает большую.

Что ж, в отличие от меня он всегда был государственным человеком.

Мимо проехали поливальные машины.

– Кровь с улиц смывают, – шепнул лежавший рядом со мной старик. На лацкане его холщового пиджака тускло блестела орденская колонка, но не похоже было, чтоб она ему помогла.

Через полчаса нас подняли. Появился невзрачный мужичок в грязном бежевом пальто. Нижняя часть лица у него была завязана платком, на лоб натянута спортивная шапочка, и только пугливые, бегающие светлые глаза смотрели в нашу сторону. Он шел в сопровождении лютых бойцов и указывал на некоторых из нас. Кивнул на старика, потом посмотрел на меня, на мгновение заколебался, и я почувствовал, что в эту минуту решается моя жизнь. Если он так же кивнет, я больше никогда не увижу Катю, а ей не достанется ничего из купавинских денег.

Человечек замер, постоял передо мной и двинулся дальше – щуплый, трусливый, опасный. Омоновцы увели с собой семерых, включая моего соседа, и мне вспомнилась наша дачная страшилка о заплывших за буйки на Бисеровском озере и навсегда увезенных в неизвестном направлении людях.

Я вышел на Рочдельскую, нашел ближайший телефон-автомат, позвонил Рае и сказал, что согласен.

Мертвые и живые

Сегодня в одиннадцатом часу, когда я копаю грядку под картошку, мимо меня проходят две дамы с маленькой девочкой. Они говорят между собой по-немецки. Останавливаются возле дома и замолкают. Одна совсем пожилая, но бодрая, ухоженная, с белоснежными зубами, из тех европейских женщин, которые так и не становятся старухами до самой смерти. Вторая – вероятно, ее дочь – высокая, сухощавая шатенка лет сорока пяти. Девочка тянет их вперед, но мама и бабушка стоят и не двигаются. У меня интуитивное недоверие к рослым шатенкам, а у них ко мне. Блондинки мне всегда казались более добрыми, понимающими и милосердными.

Меня немки из-за забора не видят и продолжают тихо, печально говорить друг с дружкой. Я разгибаюсь и подхожу к ним с лопатой в руках.

– Вы кого-то ищете? – спрашиваю по-английски, используя present continuous, хотя и не уверен, что это правильно.

Они меня не замечают или делают вид, что не замечают, и я вынужден громче повторить свой вопрос.

– Нет, нет. Не беспокойтесь.

Если переводить на русский, звучит вроде бы вежливо, но в подтексте – отвали, кто ты такой? И оттого я, наоборот, беспокоюсь. А девочка смотрит на меня выжидающе. Надеется, что я заругаюсь и прогоню непрошеных гостей. Они же стоят и не уходят, как будто имеют право тут стоять, а меня для них по-прежнему не существует.

– Может быть, вы раньше жили в этом доме?

Младшая смотрит удивленно, потом переводит мой вопрос матери. Та вздрагивает и качает головой:

– Нет.

Девочка показывает мне язык.

– Трауди! – женщины делают ей внушение.

– А где цветы? – спрашивает вдруг девчонка по-английски же.

– О каких цветах ты говоришь, малыш?

– Бабуля говорила, что здесь было много цветов. Зачем вы их выкопали?

– Я ничего не…

– И дом? Почему он такой ужасный? – девочка машет рукой в сторону осыпающегося фасада, и ее хорошенькое личико искажает такая же хорошенькая гримаса. – Вы что, за ним совсем не следите? За домом надо ухаживать.

– Гертруда! Перестань сейчас же! – это, конечно, если я правильно понимаю немецкую речь, но у меня складывается ощущение, что мамаша говорит нечто даже более выразительное и хочет ее отшлепать, и только мое присутствие – она наконец вынуждена его признать – не позволяет этого сделать. Шатенка с силой хватает дочку за руку, и все вместе они идут в сторону леса,