Космогон - Борис Георгиев

– Пойдём, Мория, – сказал. – Посмотрим на твоего бесноватого.

«Жена торговца маслом, Мория. Учитбог. Интересно», – подумал сын плотника. Что-то подсказало ему: «Ты нужен там». И он двинулся следом за Иланом бен Барухией.

– Хочешь посмотреть? – не обернувшись, спросил тот. – Кажется, ты усвоил урок.

– Скоре… Пойдё… – подгоняла женщина, таща за собою того, от которого ждала помощи.

Избранный уловил её настроение – она ненавидела и боялась лекаря, называла его про себя жадной сволочью и считала в уме, хватит ли денег.

Идти пришлось через весь город, женщина привела их в дом возле Козьего Выгона.

– Где? Показывай, – распорядился лекарь.

Мория указала трясущейся рукою на плетёную дверь пристройки, заложенную жердью наискось, но и без того уже понятно было, где бесноватый. Он ревел как баран. Дверь сотрясалась от ударов. Барухия отвалил жердь в сторону, но открыть не успел. На него с рёвом кто-то кинулся, сшиб с ног, споткнулся, пал, растянувшись во весь рост…

– Менахем! – простонала, заламывая руки, женщина.

«Утешитель», – подумал сын плотника, в бесноватом распознав одного из братьев-обидчиков. После памятной встречи в тупичке у Козьего Выгона минуло три года, Менахем заматерел, стал больше похож на кабана, особенно когда бросился, пуча глаза, на глухую стену дворика и ударился в неё головой, а после и всем телом, будто сослепу.

– Ай! Равви! – визгнула женщина.

Бен Барухия поднялся, отряхиваясь. Бесноватый лежал недвижно.

– Убился он?! А?!

– Помолчи, женщина, – морщась, буркнул лекарь. – Иешуа, помоги-ка…

Избранный не слушал их, что-то странное случилось со зрением. Менахем, лежа навзничь, не мог отбрасывать тени, и всё-таки тень была, и предлинная. Больной не двигался, тень его шевелилась, как живая. Избранный подошёл ближе.

«Что это?» – спросил он. Ответ пришёл сразу, но понять его не смог сын плотника. Однако даже и без слов внятно стало – жуткая тварь, похожая на огромную пиявку, присосалась к голове бесноватого. Преодолев омерзение, сын плотника занёс над тварью руку. Та сжалась – дёрг! – дёрнулась, заметалась, не желая отпускать добычу, но, когда избранный опустил на лоб Менахема ладонь, оторвалась и шмыгнула в тень сарая, как будто нырнула в воду.

– Господи! – простонал Менахем. – Спаси…

Он глянул налитыми кровью глазами на сына плотника, сощурился против солнца, пробормотал, не узнавая:

– Кто ты?

– Я тот, кого ты обещал забить камнями, если приду, – ответил Иешуа. – Я пришёл.

Слова явились сами собою, изнутри, как избранному иногда приходили ответы на вопросы. Сын плотника впервые задумался: «Откуда?»

– Спаситель! – стонала Мория, не решаясь приблизиться к больному (из опасений, что опять случится припадок) и к целителю.

Иешуа снова уловил её мысли. Его, а не Барухию она теперь боялась и ненавидела и, так же как и прежде, считала в уме, сколько денег спросит новый лекарь.

– Ты думаешь о деньгах, женщина? – с тоскою спросил Иешуа. – Ничего я с тебя не возьму. Скажи лучше, за что ты меня ненавидишь?

– Святой! – умилилась Мория, но на вопрос не ответила, мысли её зашмыгали, как мыши в тёмном закроме: «Откуда он?.. Разве сказала я?.. Собачий сын… Как-то узнал… Колдун!.. Почему ненавижу?.. Чего хорошего ждать от назарянина?»

Иешуа отшатнулся, как от удара. Не сказавши больше ни слова и не дожидаясь, пока излеченный встанет, пошёл прочь из проклятого дома у Козьего Выгона.

– Подожди! – кричал позади Илан бен Барухия.

Нагнал, пошёл рядом, ловил взгляд. Говорил:

– Она тебя назвала Спасителем. Слышал? Это знамение.

Иешуа и без того было тоскливо, но когда услышал о знамении, чуть шакалом не взвыл. Надо было что-то ответить глупому учителю.

– Не было знамения. Меня зовут Богспасёт, вот она и назвала спасителем.

– Как ты излечил одержимого? – спрашивал на ходу бен Барухия. – Я не успел заметить. Ты просто возложил руку…

«Сам ты одержимый. И все вы», – подумал Иешуа, но вслух сказал:

– Хотелось бы мне понять, как я это сделал. Илан, ты проводишь меня в Александрию? Мне нужно поговорить с твоими учителями.

– Да, равви, – смиренно ответил бен Барухия.

Они свернули на кривую храмовую улочку. Солнце склонилось к западу, лучи его более не проникали в рукотворное ущелье, мощённый камнем проулок затопила тень.

– Когда отправимся? – спросил Илан.

«Как быстро он обратился из учителя в ученика, – изумился сын плотника. – Почему?»

«Поверил в силу твою», – пришёл ответ избранному, и вместе с ответом явилось знание – так должно быть. Это правильно. Объяснять сыну плотника, почему правильно, не стал избранный. Не смог подобрать понятные слова.

Учитель

Чистильщику пришлось отказаться от намерения – в совершенстве овладеть языком людей. Следуя за носителем, он побывал в Египте и Сирии, Вернулся в Гамлу, обойдя Галилейское море, но не потому отчаялся, что узнал – языков человеческих много. Это полбеды. В том беда, что люди, живущие рядом, с рождения никакими иными языками, кроме местного наречия, не владея, слова произносили одинаковые, но думали при этом разное.

– Чудодей! – скажет один из них об Иешуа, а думает о том, как ловко заезжий шарлатан отвёл глаза целому поселению.

– Чудодей! – другой скажет, а мысли не о чуде, а о том, как бы нажиться на фокусах.

– Чудодей! – кричит третий, а сам в карман соседу запустит руку, пока тот глаза таращит и ушами хлопает.

Найди попробуй с ними общий язык, если друг друга не понимают – как дальние, так и ближние. Куда бы ни приходил избранный, толпы за ним таскались с криками «Верую!». Он им о любви, они же друг друга локтями отпихивали, чтоб протолкаться поближе к равви и тем показать ему, что любят сильнее прочих. Он им о силе Творца, они же по-ростовщичьи скаредно высчитывали, какую долю силы смогут употребить на укрепление собственного влияния. Он им о спасении души, а они втихомолку светло радовались, что сосед душу свою не спасёт, потому как плут и прелюбодей.

Но это дальние, с ближними хуже.

О чём думают! Кто любимый ученик, а кто нет? Кто больше сделал для равви? Кому равви первому умыл ноги? Кому пообещал жизнь вечную? Почему ему одному?

Не мог не слышать этого избранный, потому стал избегать прямых слов, говорил всё больше иносказаниями. Не помогло.

Скажет Иешуа о царстве истины, подразумевая слияние разумов, но люди, иного, кроме кесарева, царства сроду не знавшие, раззвонят по базарам, что пришёл-де мессия, новый царь иудейский, которого ждали издавна. И прокатится следом за тележками торговцев рыбою от Галилейского моря молва, расползётся по храмовым площадям, с караванами на юг и на север отправится, обрастёт небылицами и громом грянет над Эн Саридом и Гамлою, а после и в Иерушалаим доскачет с гонцами весть: «В Галилее готовится восстание!»

Меж тем заговорят на базарах:

– Он мессия, сын Божий, предсказанный. Царь по рождению.

– Что вы говорите?! Вы же не знаете! Он плотник и сын плотника. Я видел одного человека, так он говорил, что знался в Гамле с отцом его.

– Не морочьте мне голову, уважаемый, все говорят, что из Ноцрета он, потому и зовут его назарянином.

– Нет, извините! Это вы, почтенный, морочите добрым людям головы. Не назарянином его зовут, а назореем. Аскет он, вина не пьёт.

– Как же не пьёт, когда сам он говорил, и многие слышали: «Кто пьёт вино моё, наследует жизнь вечную». И угощал – слышите, уважаемый? – вином своим поил народ, многие тысячи.

– Врёте вы всё. Сам я слышал, как говорил он в синагоге: «Кто пьёт кровь мою, наследует жизнь вечную». Кровь, не вино.

– Это как понимать – кровь?

– А вот так. Он киник, истинно говорю вам, почтенные.

– Собака он, а не киник! Пёс римский. Взбаламутит народ, подведёт под мечи, римских псов напоит кровью, только не своею, а нашею.

– А чудеса?

– Он жулик и шарлатан. И предатель народа, как и вы, уважаемый. Сразу видно, что вы назарянин. Чего ждать из Ноцрета хорошего?

– Хлеб истинный! Покупайте хлеб истинный!

Не знал избранный, чем обернутся его иносказания, и, слушая гулкое эхо собственных слов, спрашивал себя: «Надо ли было говорить им?» В ответ слышал сын плотника неизменное: «Так должно быть. Это правильно». Бен Барухия говаривал часто: «Многажды повторённое утверждение становится для имеющего уши истинным».

«Мы ошиблись с объединительной моделью, – размышлял Чистильщик, отдыхая в бесчувственном отстранении от памяти носителя. – Без расчётов ясно, что не оптимальна она для этого общества. Никакая идея не выдержит такие дисторсии в ближнем порядке. На случайные флуктуации не спишешь, чувство такое, будто кто-то целенаправленно вносит возмущения. Формально идея остаётся неизменной, а шлейф событий от погружения идеи в социум изломан, как тень от посоха на булыжной мостовой. Но что за беда, если тень изломана? Ведь не может она управлять посохом!.. Тень?»