Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

Напомним, что согласно русским этнографическим материалам, карточная игра была включена в пространство и время таких важных моментов активизации божественных сил, как Пасха и Рождество Христово. Первые известные карты, так называемые карты Таро, являлись принадлежностью гадания. Для того чтобы «верно» гадать на картах, необходимо было их «посвятить», опять-таки под Пасху, и не употреблять для игры[554]. Карты использовались при гадании и во время святок. Необходимо отметить, что среди 37 общедоступных вариантов святочных гаданий, описанных М. Забылиным[555], только один осуществлялся при помощи карт, что свидетельствовало как о приверженности к более привычным и древним предметам обихода (свеча, вода, крест, кольцо, зерна и так далее), так и о необходимости профессионализма для успешной ворожбы. Русские крестьяне для обнаружения виновного в краже часто прибегали к помощи профессиональных колдунов и ворожей[556], хотя судебные органы довольно скептически относились к подобным доказательствам[557]. Святочные гадания подразумевали «игру с нечистой силой», сопровождались «демонстративным отказом от христианства (гадающие обычно снимают крест) и прямым призыванием чертей; согласно многочисленным свидетельствам, святочные гадания характеризуются нервным напряжением, порой конча-ющимся истерическими срывами»[558].

В одном из рассмотренных сказочных текстов под развлекательным повествовательным слоем проступает символически насыщенное описание смерти-воскресения героя (вора-игрока) посредством игры: «Сел он играть в карты, выиграл полтину денег. И взял он ее в рот и проглотил, и сделался мертвым… Привезли его в село и поставили в церковь. И с ним было еще три покойника. Повезли его – да и полтинник стрясли там, в горле; он повернулся и выпал. Потом он очувствовался и не знает, как выбраться. Поискал у себя в карманах, – ничего нет; и нашел у себя в кармане колоду картей. И выдумался: высадил трех мертвых из гробов, посадил их к стенке и с гроба покрышку положил перед ними и карты положил и полтину денег; взял – у мертвых разжал пальцы, надавал им картей между пальцев: «Нате, – говорит, – играйте!»…Сейчас сторожа вернулись обратно, ко священнику, и говорят ему: «Покойники в карты играют»… И он за ними идет с фонарем. (Покойный только что успел выбраться из церкви.) И посмотрел на них [священник], что действительно в карты покойники играют. И положили покойных в гробы, отпели на другой день и похоронили. И пустой гроб положили с ними. А тот покойный ушел неизвестно куда»[559].

Таким образом, можно сделать вывод, что карточная игра в рамках праздника и в фольклоре несла в себе родовую архаическую семантику игры как противоборства двух противоположных начал – жизни и смерти. Эта семантика, значимая для исследователя традиционной культуры, нерефлексивно воспроизводилась ее непосредственными носителями, поскольку с течением времени игра, повторяясь раз за разом, утрачивала свою связь с обрядом и превращалась в зрелище, развлечение. Античные гладиаторские бои и Олимпийские игры служат тому примером.

Замещение костей картами, изготовленными не из природного материала, их незначительная задействованность в важных и потому священных для общины процедурах (гадание, жеребьевка), переход карточной игры из праздничного пространства в повседневное можно рассматривать как один из примеров «исторической эволюции игровой культуры», в процессе которой «происходила неизбежная ее «бытовизация», сопровождавшаяся утратой многих существенных архаических элементов, снятием ритуальных табу, постепенной «расшифровкой» древних символов, появлением новых игровых аналогов»[560].

Определение архаической семантики игрового поединка как поединка между жизнью и смертью – это начальный пункт того исследовательского пути, который проделал Ю.М. Лотман, рассматривая, каким образом сюжетная тема карточной игры развертывалась и обогащалась различными смыслами в конкретно-исторический период существования русского дворянства[561].

На примере конкретного произведения («Пиковая дама») он показал, что при помощи игры моделировались оппозиция живое-мертвое: «Герои попеременно переходят из сферы предсказуемого в область непредсказуемого и обратно, то оживляясь, то превращаясь в мертвые (прямо и метафорически) автоматы»; «В размеренный, механически движущийся, но внутренне неподвижный и мертвый автомат обыденной светской жизни «сильные страсти и огненное воображение» Германна вносят непредсказуемость, то есть жизнь. Механизмом вторжения оказывается фараон»[562].

Игра моделировала и ситуацию противоборства человека с неизвестными факторами (случаем), которые выступали как враждебные силы: «Заключительный момент [прометки колоды] отмечен конечной гибелью (проигрыш, который никогда не бывает частичным или не очень значительным, а влечет за собой гибель или безумие персонажа) или победой, также имеющей эсхатологический характер»; «Отождествление игры с убийством, самоубийством, гибелью («Пиковая дама», «Маскарад», «Фаталист»), а противника – с инфернальными силами («Пиковая дама», «Штосс» и проч.) связано с интерпретацией случайного как хаотического, деструктивного, сферы энтропии – зла»[563].

Ю.М. Лотман относил тему карточной игры к «менее глубоким структурам текста»[564], хотя указывал, что «при следовании в обратном направлении, когда перед исследователем встает задача реконструкции архетипического сюжета, знание «частной мифологии» отдельных сюжетных тем может помочь вычислить исходный архетип даже при огромной временной и культурной от него удаленности»[565]. Поскольку европейская литература, начиная с Античности и вплоть до эпохи критического реализма, использовала фольклорную долитературную смысловую систему в качестве источника сюжетов[566], то этот «исходный архетип» и есть ситуация противоборства жизненного и смертного начал как одного из основных положений первобытной концепции мира.

Ситуация игры, представленная в русских сказках, позволяет не только выявить ее архаические корни и значения, но и проанализировать, какие социальные смыслы в них вкладывались в современных для бытования сказки условиях. Среди ее главных героев, играющих в карты или использующих волшебную карту, встречаются: купеческий сын (6), вор (3), Бог (2), Иван-царевич (1), доктор (1), молодец (1), мельник (1), батрак (1), дурак (1). Только в трех вариантах одного сказочного сюжета встретился крестьянский сын, не подозревающий подвоха в игре на связывание рук и освобождающийся благодаря физической силе или жене-волшебнице. В подавляющем же большинстве случаев фигурирует отставной или беглый солдат (27).

Солдат – это персонаж, несколько выпадавший из традиционной крестьянской общности. Отдаваемые в рекруты могли в бÓльших, чем обычно, количествах потреблять водку, бесцеремонно требовать угощения у односельчан, устраивать драки[567]. «Кто не видал, как этот беспутный люд, с криком и гамом, обвязанный шалью, махая красным платком и обнявшись с дешевыми красавицами, ездил по улицам, окруженный не родственниками и приятелями, а караульными!» – писал о «непутевой» молодежи, которая нанималась в рекруты, Н.А. Костров[568]. Проходящие через деревню солдаты могли безнаказанно воровать: «Солдату не грех и поживиться»; «Солдат не украл, а просто взял», «Солдату не украсть, так негде и взять»[569]. Солдата, прибывшего на побывку, встречали на окраине села, принося крестьянскую одежду[570]. Переодетый солдатом или сам солдат в