Современный румынский детектив - Штефан Мариан

— Эй, чем ты занимаешься? Долгонько возился.

— Там, куда ты меня послала искать, я нашел только подпольный арсенал.

— Не прикасайся к нему! — приказала она после паузы, — Это семейная память… Из него застрелился мой отец.

— Прости меня…

— Ничего. Куда же, черт возьми, я дела ключ?! Поди посмотри, может, он в прихожей?

Ключа не было нигде. Пока я переворачивал вверх дном весь дом, я представил себе образовавшуюся за ней очередь, сплошь состоящую из мужчин, которым срочно понадобилось позвонить по телефону. В конце концов я нашел ключ. Он был спрятан действительно в надежном месте, где его не нашел бы никто, за исключением, пожалуй, женщины, — в холодильнике.

Закончив дела с Сереной, я принялся за свои. Никак не мог вспомнить нужный номер телефона и порядком намучился, перебрав несколько вариантов. Наконец мне ответил торжественный голос человека, разъяренного клопами.

— Да!

— Ты еще не обедал, голубчик?

— Кто это? — рассердился гнусавый идальго.

— Если будешь благоразумен, то сможешь пообедать в ресторане, в" Атене — паласе". Я угощаю.

Он захихикал. Узнал наконец мой голос, несмотря на тампоны в носу.

— Горемыка! Ты воскрес!.. Давай часа в три. Годится? Я положил трубку, оделся и вышел.

Когда я появился на улице — пиковый валет с чемоданчиком старого вора и солнечными очками Серены на носу, — то был похож на коммивояжера, сбывающего смерть под видом предметов роскоши. Моим девизом было: "Не вешай голову, ведь и гильотина — тоже средство от перхоти!"

Глава V

РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ — Я ИДУ ИСКАТЬ!

Около Военной академии ребятишки катались на санках. Из веселого гомона и визга выделялись удалые богатырские выкрики: "До рогу — у! Дорогу — у–у!"В воздухе была разлита приятная свежесть. Под далеким белым солнцем ослепительно блестел снег. Легкий ветерок шевелил ветки деревьев и стряхивал нежные, как цветы черешни, хлопья снега.

Когда-то по этой улочке гуляли мы с женой. Дурачась, она разыгрывала ученую даму и произносила напыщенные нелепости, цитировала всевозможные афоризмы, иногда даже собственные. Она бредила синкретизмом, нерасчлененностью мира, это казалось ей неопровержимой истиной, а я был еще слишком молод, чтобы вникать в подобные идеи, и меня не раздражали расхожие образчики мудрости вроде: "Кто любит — тот богат, кто не любит — богат вдвойне".

В те времена мои ноздри не улавливали дурманящий аромат городских цветов, но они трепетали, ощутив легкий запах скромных духов, исходивший от ее волос, рук, шеи, груди. Почему-то навсегда запомнились стихи, которые она мне читала: "Наша история благородна и трагична". Улочки были старомодными, фонари — словно с театральных декораций, а люди, все без исключения, — ласковыми и трогательными. Мы мечтали стать анахоретами, изобрести хлорофилловую бомбу, от которой взлетит на воздух весь мир. После этого Земля будет заселена суперинтеллектуальными детьми — монстрами, порожденными не любовью, а снами и грезами.

Тогда я научился говорить мудреными фразами, как высокообразованный интеллигент, и если бы Серена услышала меня тогда, наверняка уши бы у нее завяли от такой дешевой балаганщины…

Старый вор был дома. Он всегда был дома. Я вернул ему аппаратуру и попросил расшифровать звуки, записанные на кассету. Мы стояли в темной прихожей, где отвратительно пахло кошачьей мочой и пригоревшим харчем. Треснувшая дверь в комнату не затворялась, и мне была видна его бесцветная, помятая физиономия. Представьте себе старого злого гнома в колпаке с когда-то пушистой, а теперь облезлой кисточкой. Из-под колпака неопрятного старикашки, до недавнего времени известного под кличкой Порох, свисали седые космы.

Он помусолил пальцы, и я заметил, что рука у него трясется, как от болезни Паркинсона, и что он давно не брился. Я вытащил из бумажника две сотенные. Порох перехватил бумажки на лету и зачем-то потер ими щетину, как будто я вручил ему два кусочка наждака,

— Когда зайти за кассетой? — спросил я.

Заметно было, что он колебался: видно, подсчитывал, сколько еще можно из меня вытянуть. Приличествующим случаю жестом я объяснил, что мой бумажник не собирается больше производить на свет никого, кроме тех двух близнецов, которых старик уже усыновил.

— Какой сегодня день? — поинтересовался он,

— Святой Почин!

— Ну, тогда заходи в день Святого Гешефта! — вдруг вспылил он и хотел было закрыть дверь, но я, рассвирепев, подставил ногу, ухватил его за ворот засаленного халата, прикрывавшего костлявую грудь, и хорошенько встряхнул. Он тут же изобразил смиренную улыбку.

— Слушай, ты, лысый розанчик, если сегодня вечером я не получу в руки готовую для прослушивания кассету, то разнесу вдребезги твою развалюху! — пригрозил я и вышел, не дожидаясь ответа.

Я почувствовал себя в форме и даже начал напевать. Мне казалось, что я способен истребить целый полк паркинсонистов.

Пройдя насквозь парк Чишмиджиу, я вышел к памятнику французским воинам, блестевшему под солнцем как стекло. Начавшаяся в первую мировую история с поцелуем, который страдавшая бледной немочью, но зато девственная Румыния запечатлела на челе француза, длится и до наших дней. Около памятника нищий, похожий на окоченевший труп, кормил голубей. Время от времени, резвясь, на него наскакивала немецкая овчарка. Тогда голуби поднимались в воздух и хлопали крыльями, будто аплодировали. Старик, кончив засевать ниву обледенелого асфальта, безмятежно удалился и исчез среди голых ветвей, как за решеткой богадельни. Немного поодаль, пристроившись у жаровни торговки каштанами, двое юных влюбленных вглядывались в затерянную где-то вдали, за горизонтом, первую страницу истории своей любви. Дрожащими от холода пальцами паренек пощипывал струны грустной гитары, но глаза горели надеждой на благосклонность той, под чью дудку он плясал.

В магазине музыкальных товаров я купил маленькую губную гармошку, а в первой же попавшейся по пути кондитерской наполнил карманы конфетами в пестрых шуршащих обертках. Я почувствовал себя конкистадором, отправляющимся покорять Новый Свет с грузом разноцветных бус.

Зайдя на почту, я взял листки почтовой бумаги и крупными печатными буквами написал то, что мне было нужно. Потом начал прогуливаться взад — вперед, делая вид, что жду телефонного разговора с провинцией.

Она сидела как примерный ребенок, сложив ручки на оборке платья и болтая под скамейкой ногами. Я сразу прилип к той же скамейке, вытащил из кармана газету и некоторое время изображал, что читаю спортивную рубрику. Но вскоре с недовольным восклицанием сложил газету и сунул обратно в карман. Тут я сделал вид, что только сейчас заметил ее присутствие. Целиком захваченная своим занятием, она вперила взгляд в пространство.

— Если ты будешь столько болтать ногами, они вырастут у тебя, как у жирафы! — предупредил я.

Стрельнув в меня глазами, она зажмурилась и показала мне язык. Все произошло очень быстро, кроме меня, никто не заметил.

— Ха — ха — ха, ха — а–а! — тихонько засмеялся я ей в самое ухо. — Мне показалось, что это Вуди!

На ее лицо набежало облако: она насупилась, не понимая, комплимент ли это. Я вынул из кармана губную гармошку и поймал луч солнца ее блестящим боком. Защищая глаза, она отвернулась. Подождав, пока она примет прежнюю позу, я опять пустил ей в глаза солнечный зайчик. Так повторялось несколько раз. Наконец она начала улыбаться. Я поднес гармошку к губам и очень тихо, только для нас двоих, сыграл знаменитую песенку Фреда Фейдера о собачках.

— Хочу еще лаз! — попросила она, когда я кончил играть. Ее глаза стали такими большими, как будто она увидела что-то необыкновенное. Ее шепелявость меня ничуть не беспокоила. Мне припомнился случай с одним приятелем. Этот тип несколько недель подряд ходил по пятам за очень красивой женщиной, не осмеливаясь с ней заговорить. Когда наконец ему подвернулся удобный случай и он набрался храбрости, прекрасное создание вместо членораздельной речи издало невразумительное мычание. Бедняжка оказалась немой.

— Как тебя зовут?

— Мальвина.

Я извлек из кармана пригоршню конфет. Она выбрала самую красивую, развернула обертку с одного конца и выдавила конфету, как косточку из фрукта, так, что она сама прыгнула в рот. Посмотрела на мою все еще протянутую руку, выбрала несколько конфеток и сложила их в подол платья. Я поднес гармошку к губам.

— А тебя как зовут?

Я протянул руку для знакомства.

— Крот Кротяну Великий, Царь Укроп. Она была в восторге.

— А почему ты такой некрасивый?

Да, глаз у нее — ватерпас, в наблюдательности не откажешь. Я объяснил, что работаю каскадером и что меня сбросила норовистая лошадь. История с лошадью окончательно обеспечила мне успех. Потом я спел еще раз и еще балладу о собачках. Когда появился ее отец и убедился, что дочь ведет себя прилично, он бросил на меня благодарный взгляд и опять исчез, довольный, что кто-то приглядывает за ребенком. Я помолился про себя, чтобы ему подольше не давали разговора.