Современный румынский детектив - Штефан Мариан

— Он избивал меня потому, что принял за конкурента, или он хотел выпустить меня из западни, чтобы свалить на меня свои проделки. Чтобы милиция преследовала только меня.

— Но это означает, что здесь замешан вовсе не сумасшедший, о котором ты говорил!

— Нет.

— А тогда кто, черт бы тебя побрал, путаник несчастный!

— Откуда я знаю?

— В таком случае еще важнее вовремя сообщить в милицию.

— Заладила: милиция, милиция…

— Да, милиция! Потому что, если в милицию не обратишься ты, это сделает Манафу и выдаст тебя с головой.

— Это его личное дело. Я даже хочу, чтобы меня искали.

— Неужели ты не понимаешь? Меня посадят как сообщницу! — завизжала она.

— Сообщницу в чем?

Смирившись, Серена замолчала. Ее терзали какие-то сомнения, но растерянность мешала принять решение. Я постарался ее успокоить:

— Теперь, когда я узнал, что речь идет о марках, мое желание поглядеть в голубые глаза милиции стало еще меньше, Я хочу получить вознаграждение, которое назначат за эти марки.

— Ты спятил?! Хочешь получить медаль за поимку опасного преступника?

— Допустим.

Махнув рукой, она замолчала.

— Это твое дело, — сказала Серена после раздумья. Она старалась больше на меня не смотреть, видимо, я выглядел ужасно. — С этой минуты, — решила она, — лично для меня ты представляешь чисто ностальгический интерес, который всем окружающим, да и мне самой, будет казаться странным.

— Слушай, ностальгическая натура…

— Но это не помешает мне все-таки потребовать с тебя плату за некоторые услуги, которые ты у меня вынужден будешь попросить.

— Вот теперь я тебя узнаю!

— Имей в виду: ничего о том, что с тобою произошло, я не знаю. Ты упал с лестницы. И если меня когда-нибудь спросят — чего бы мне, честно говоря, не хотелось, — я буду утверждать, что провела эту ночь с тобой, привлеченная твоей бьющей мужской красотой… Куда, ты говорил, мы должны сначала заехать?

— Сначала мы должны выехать. На дорогу, — сказал я, лязгая зубами от озноба. — И хотел бы тебя предупредить, чтобы ты не рассчитывала на жирный куш, хоть и собираешься поживиться. А теперь вези меня домой: Аполлодор, тридцать девять.

Мы спустились по Лютеранской и снова добрались до проспекта Виктории. Город медленно просыпался, как плохой актеришка, с трудом отрываясь от своих грез.

Меня трясло. Ногти были синеватого цвета — значит, кровопотеря большая. Пропитанная кровью рубашка приклеилась к ране. В конце концов, неплохо быть толстокожим!

Я попросил Серену высадить меня возле дома и заехать за мной через четверть часа. Через силу — мучительно было каждое движение — я выбрался из машины. Над городом вновь собрались тучи. В просветах между ними проглядывало смоляное небо, к которому прилипли рассыпанные бриллианты. Напрягая зрение, я телепатически передал инопланетянам вопрос. Фокус их галактического микроскопа попал мне прямо в макушку, и голова заболела еще сильнее. "А у вас, старшие братья, есть дураки?"

Я старался по возможности не производить шума и не быть замеченным. Скоро они узнают мое имя и адрес, поэтому чем меньше информации о своих действиях я им предоставлю, тем лучше. Конура, за которую я исправно вносил плату, проводя здесь не больше недели в году, приняла меня с гостеприимством холодильной камеры. Единственный лучик жизни вносил только мальчик, улыбавшийся мне с фотографии щербатым ртом. В остальном — убожество и уныние. На пыли, покрывавшей все толстым слоем, можно было пальцем записывать мысли любой глубины.

Развернув розовую оберточную бумагу, я извлек свое сокровище, к которому не прикасался семь лет. Теперь пришло его время. Эту бутылку" Гордоне" я получил в подарок на день рождения от своей жены. Единственный ее подарок тех времен, когда она еще хотела, чтобы я был мужем и отцом.

Из жестяного стакана я вынул сухие цветы, истосковавшиеся по бескрайним просторам родных полей, и налил на два пальца джина. Закрыл пробку, потом передумал и налил еще на один палец. Со стаканом в руке я уселся в единственное кресло. Его истерзанные пружины издали боевой клич, но сдались быстро и безоговорочно. Так и в жизни. Мужайся, витязь! Отбрось все лишнее, вот — вот начнется поединок.

Я поставил, под сурдинку, единственную в доме пластинку — "Бурлаки на Волге". До того, как окончательно сойти с ума, моя мать бесконечно слушала ее, попивая ром и вплетая в волосы цветы. Она слушала до тех пор, пока мелодия не приобрела для нее смысл похоронного марша и не привела ее к пруду, где она утопилась.

Я чувствовал себя несчастным и жалким. Болела каждая частичка тела, но больше всего изводила мысль, что в любую минуту я могу потерять сознание. В висках стучало, казалось, что я раздуваюсь и пухну, как тесто для сдобной булки.

Глядя на фотографию мальчика, я вспомнил о его матери и тех временах, когда: "Мы были молоды и любили друг друга и больше ничего не желали знать". Как это страшно, если слепой показывает на тебя пальцем и обвиняет в том, что ты видишь все не в том свете!

Четверть часа истекли. Я бросил в дорожную сумку чистое белье, джинсы, второй (и последний) костюм, два пуловера, бритвенный прибор и зубную щетку. Погасил свет, допил стакан, ощупью поставил цветы на место и вышел.

Избегая утренних транспортных пробок, Серена выбрала более длинный путь к своему дому: в обход строящейся линии метро, мимо холма Котрочень — когда-то, до нашествия филлоксеры, знаменитого своими виноградниками, — и мы прибыли на место, пока большинство столичных жителей еще не расстались с единственной своей жизненной опорой — кроватью.

Когда я попросил Серену отвести в стойло нашу машину, которую я фамильярно прозвал" Олд Кэп" — старый капитан, она закапризничала. Но не мог же я бросить автомобиль где попало — все-таки долг чести.

— Послушай, волосатое животное, — заныла Серена, — чем я провинилась, что должна исправлять твои идиотские выходки?

Я посулил ей златые горы и объяснил, как надо действовать, подозревая, что она просто боится. Задача была очень простая: всего — навсего подвести машину задним ходом к дверям гаража, так как двери открываются автоматически по команде фотоэлемента, реагирующего на огоньки стоп — сигналов машины. (Чтобы двери открылись, сгодился бы и луч карманного фонарика, обернутого красной тряпкой.) Тут никакой опасности! Хозяев дома нет, а Роза, глухая как пробка, наверняка занимается любовью в объятиях самого Морфея.

Когда мы подъехали к дому, я смиренно попросил Серену иа обратном пути из гаража прихватить все, что она сочтет необходимым для исцеления моих физических и душевных ран.

— Деньги! — не глядя на меня, она протянула руку.

— Какие деньги?! — я притворился удивленным. — Деньги на ежедневные расходы, сударь!

Я предложил сумму, которую она, следуя женской логике, недоступной примитивному мужскому уму, тут же удвоила. В конце концов я дал половину того, что предлагал вначале. Она поморщилась и сказала, что я скряга, Я не принял этого на свой счет и попросил ее вернуть мне потом сдачу.

Восходя на Голгофу, Иисус под тяжестью своего креста падал три раза. Я не упал ни разу под тяжестью мешка с деньгами, о котором мечтал, но зато на каждом шагу останавливался, чтобы перевести дыхание. От напряжения глаза у меня заволокло туманом, и если бы какой-нибудь окулист заглянул в неизведанные глубины моих зрачков, под черепной крышкой он увидел бы лишь мельтешение тоненьких, извивающихся и переплетающихся, как змейки, линий на бумажках — зелененьких и хрустящих, как туго накрахмаленные манишки девятнадцатого века.

Когда появилась Серена, держа в каждой руке по большому белому пакету, я уже так надрался, что принял пакеты за двух пухленьких гусынь. "Гордоне" был наполовину пуст, а я — пьян в стельку. Боль прошла, так что единственным эффектом капсул алгокалмина была невыносимая горечь во рту. Серена обмазала меня йодом, перевязала плечо, заделала все дыры и ссадины. Она безбоязненно вертела меня во все стороны, а я даже не пикнул, только время от времени прикладывался к бутылочке и с каждым новым глотком все больше становился похожим на того морского волка, который, опорожнив бочку с ромом, разглядывал ее дно в подзорную трубу. Поэтому, когда Серена туго набивала мне ноздри марлей, проводя антисептические манипуляции, а моя носовая перегородка трещала и скрипела так, что любой сверчок лопнул бы от зависти, я издавал только слабый лепет. Потом она, как мама, переодела меня во все чистое и оставила храпеть на диване, который позже я прозвал ложем страданий.

Иногда я просыпался — лишь затем, чтобы принять антибиотики и успокоительную микстуру с синей этикеткой, означающей, что сэр Гордон произвел это лекарство для внутреннего употребления; там же приводилось и официальное уведомление аптеки о том, что она открыта" по соизволению Ее Величества королевы". Вот так, в хмельном угаре, я провел довольно долгое время, пока не выцедил, не без сожаления, драгоценный пузырек до дна.