Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Твоя правда, — поддакивают остальные. — За жадность они наказаны!
Тишило тут же сидит, медовуху цедит да головой качает:
— Ай, ай, чего только не бывает на свете!
— А Тихомир-то с людьми проехал, его не тронули, — опять говорит кто-то. — Знать, ничего не брал у кладовика…
— Да у него жёнка-то колдовка, лихарка! Уж эта договорится с нечистой силой.
Хозяин молчит, переворачивая всю пустую посуду, чтобы под нею не спрятались бесы: эти, известно, везде ищут спасения от грозы. Беда, если на дом из-за них падут громовые стрелы! Для защиты от этого лиха он уж смазал все косяки молоком.
Как зайдёт разговор про Раду, хозяин не выдержит, прикрикнет:
— Что мелете вздор? Держите языки за зубами! Она перед сходом доказала, что чиста. Накажут вас за клевету!
Люди было притихнут, да скоро опять начнут болтать о том же, только вполголоса.
К гиблому месту приводили волхва, служителя Перуна, чтобы погнал чертей; говорят и об этом. Вспоминают, как он шёл, весь в белом, седой и босой, и сурово глядел из-под косматых бровей.
— Силён! — говорит один из мужиков. — Ужо изведёт он силу нечистую!
— Ежели силён, так отчего не сам-один шёл, а с царскою дружиной? — возражает ему другой.
Разгорится тут спор, до крика дойдёт. Припомнят: как бились со степняками, волхв будто предрёк царю победу, и вышло по его слову; припомнят и то, что с царевичем он не помог. Так и сидит в царском тереме подменыш, а истинный сын-то где?
Так расшумятся, что хозяин с беспокойством начнёт поглядывать, не покажется ли где пакостное рыло опивня, хитростью пробравшегося в дом да подсыпавшего в кружки дурман-зелья. Уж с этого станется!
Ускачут небесные кони, увозя огненную колесницу. Чу! Ещё громыхнёт вдалеке, мелькнёт отблеск жарких копыт. Утихнет гроза, сменится редким дождём. Солнце проглянет.
Чем слушать мужиков да чадом дышать, пойдёт Завид наружу. Вечереет, свежо, зябко даже. По высокой, позлащённой косым лучом траве, по обочине мокрой дороги к реке бегут ребятишки, машут руками, кричат:
— Радуга-дуга, не пей нашу воду!
Хорошо поживился Тишило на каменной дороге. Завид слыхал, мужики толковали, будто и зиму сумеют безбедно прожить. Часть добычи свезли в Перловку, там схоронили, Первуша на том настоял. Он-то знал, что Радим туда больше не явится.
Завид ему было напомнил, что Радимово добро пропало, а значит, кто-то ещё мог наезжать, но Первуша только отмахнулся. Сказал, что никакого следа не углядел — должно быть, Радим искал не там, где оставил. Завид хотел возразить, да смолчал: что ему за дело до чужого добра? Ему с той поживы ничего и не выделили, сказали, не потрудился. Мол, кормят, поят — это его доля и есть.
Первуша и сам получил не столько, сколько просил, и теперь ходил смурной. Что-то хотел купить с общей доли — то ли ещё зелёного огня, то ли иную чудную вещь, да Тишило сказал, баловство, и велел покупать со своих. Да ещё с царскими дружинниками вернулись от Синь-озера купцы, а с ними мельник, и Первуша теперь почти не видался с мельничихой и оттого досадовал.
Завид было думал грозить, что выдаст эту тайну, да смекнул, что Первушу тем не проймёшь. Тот ловок, уйдёт, а изменнице срам. Измажут ей прилюдно сажей рубаху, да припоминать будут ещё долго, и муж, пожалуй, кнутом изобьёт. Нет, нельзя ни грозить, ни выдавать!
Идёт он берегом реки, а день уж гаснет. Думает об Умиле, жалеет, что она ему раньше пояс не отдала. Ведь он тогда не уехал бы, не встретил Радима, не стряслось бы этой беды. Первуша бы его теперь угрозами не держал.
Сядет солнце в синие тучи. Тут же истает хрупкая позолота реки и неба, станет синим и воздух, и лес на том берегу, и сосны на близком холме, и молодой ивняк. Остановится тут Завид, глядя на неспокойную воду — то ли рыба играет, а то ли сам водяной гонит волну, плещется, да не показывается людскому оку. Налетает сырой ветер, треплет волосы и рубаху. Протяжно, тоскливо кричит одинокая птица.
Думает Завид, уперев руки в бока, как ему быть. Любое дело нарочно портить, чтобы сами погнали? Да ему сейчас и дела не дают, кроме как миску с похлёбкой у хозяина взять и к столу поднести, или там кружку. Опрокинет, так отхватит подзатыльников, и только.
Можно к Тихомиру пойти, всё ему рассказать. Да хорошо ли выйдет? Схватят тогда мужиков, тут им и смерть. Только прежде начнут пытать о делах, по ниточке клубок размотается, дойдут и до Невзора, ответит и Дарко за то, что коней гонял. А Первуша-то о Радиме не смолчит, и надеяться нечего. Нет, нельзя к Тихомиру идти — всем беда, и самому погибель.
Вздыхает Завид, жалеет, что не так он хитёр, как хочется. Вот разве с Первушей рядом держаться, глядеть да слушать, тогда, может, ума и прибавится. А то и отыщется способ волю добыть.
В эту пору вечера обычно коротки, а ночи темны, оттого что небо затягивает плотными тучами. Не светит месяц, не горят ясные звёзды, лишь вдалеке слабо желтеют слепые оконца постоялого двора. Бредёт Завид обратной дорогой по сырой траве, отмахиваясь от звенящего гнуса, а низом, берегом вровень с ним шлёпает кто-то чёрный да будто поглядывает наверх.
Может быть, то ветер колышет ивняк да плещет вода. Мало ли что покажется! Ведь не водяной же, подпоясанный тиной и речною травой, идёт к мосту, к мельничной плотине?..
Подумает так-то Завид, ускоряя шаг, а тот, чёрный, как хлопнет в ладоши, как захохочет хрипло! Так Завид и полетит, спотыкаясь, не остановится до самого двора. Там, дух переводя, упрекнёт себя: то не смех, а ветер листвою шумел, да волна, ветром же поднятая, плеснула громче обычного. Вот уж смельчак…
Тянется месяц грозник, а они всё в Белополье сидят. Развезло дороги. На постоялом дворе сырость да чад, да скука, от которой под конец уж все мужики скисли, как забытые в миске мочёные яблоки. Даже и Пчела затосковал, притих, бросил сказывать небылицы.
Первуша Завида шлёт к мельнице с шёлковой лентою либо перстеньком. Завид отыщет девку-работницу, подарок отдаст.
— Нынче ночью в амбаре, — шепнёт ему бойкая девка. — Ежели хозяйка не сможет, так полотенце за окно вывесит. Надобно ли что ей передать?
— Передай, что очень уж он хотел бы откушать пирог из её ручек, — скажет Завид. —
