Хор больных детей. Скорбь ноября - Том Пиччирилли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чокнутый смотрит наверх.
– Здравствуй, папа, – шепчу я.
ЦЕПЬ НЕУДАЧ ПРИВЕЛА его в сердце фабрики, но даже попытка самоубийства потерпела неудачу.
Он не узнаёт меня. Живет внутри собственного одурманенного мозга. Я скольжу перед ним по липкому илу, становлюсь на одно колено и заглядываю ему в глаза, надеясь найти хотя бы один проблеск человека, которым он когда-то был. Ничего не находится.
Народ в толпе подбрасывает монеты, гадюк, куриные потроха и собачьи какашки. Я хватаю змею из сладкой ваты, откусываю у нее хвост и выплевываю его им под ноги. Это срабатывает на привлечение внимания.
– Хватит, – говорю я. – Убирайтесь отсюда.
Реакции разные – от меланхоличного равнодушия до враждебности – и я жду, кто еще попробует проявить себя. Все видели, что произошло между мной и Дарром, и я с удивлением обнаруживаю, что все еще держу в руке нож. Люди начинают отворачивать лица. Сэп Даффи и Таб Феррис возвращаются к драке из-за уродливых бедер толстухи. Дети опять принимаются за сладкую вату. Некоторые из них подбирают монетки, оставшиеся лежать в грязи. Нет причин терять деньги, если чокнутый не собирается есть дерьмо.
Проголодавшиеся собаки обнюхивают его в поисках куриных потрошков. Я отталкиваю их, но псы рычат и идут прямо на него, пока я не хватаю палку и не начинаю их отгонять, и тут замечаю на их шкурах следы ботинок.
Отца невозможно узнать, но у меня все равно есть чувство, что люди знали, кем он был, и чертовски наслаждались самим этим фактом. Я просматриваю все кругом и понимаю, что Мэгги где-то рядом. Она была с ним с того дня, как он прыгнул в фабричный механизм, и заботилась о нем, как могла.
Какая удача, решимость, воля или любовь спасли его? Должно быть, его вытащили из визжащих и скрипящих шестеренок и ремней, или он сам выполз на свободу, только чтобы встретиться со своей самодельной судьбой. Господи, как же он должен хохотать где-то глубоко в подкорке.
Хватаю его за воротник, приподнимаю и встряхиваю. Рывком притягиваю к себе, пока мы не оказываемся нос к носу. Он весит совсем ничего, и мне кажется, что, если я его отпущу, он просто улетит как пушинка.
– Проснись, – говорю я ему. – Папа. Это я. Томас.
Мое имя – которым меня назвали в его честь – звучит странно и чуждо, словно его не стоит произносить вслух в его присутствии. Он не шевелится, но его рука тянется к бутылке. Он до сих пор не понял, что бутылки там больше нет. Я легонько ударяю его, пытаясь заставить сосредоточиться на мне, но если там и остался какой-то след, какая-то искорка на память от моего бати, она уже в панике прячется.
Подгоняемый своими человеческими потребностями, похотливой жаждой Мэгги и собственной виной, не способный остановиться даже после того, как моя мать все обнаружила, он все равно мучился от жгучей ревности, когда мама начала погуливать. Он не мог вынести мысли, что из-за него она стала очередной шлюхой для болотных крыс.
– Посмотри на меня, папа.
Нет смысла убивать его, потому что он даже не поймет, кто это сделал.
В тот день отец обнаружил меня спящим рядом с трупом чужого мальчика. Решил, что это моих рук дело? Должно быть, он спрятал тело Джонни Джонстона и потом вернулся за ним. Боже мой, но почему он отнес ребенка на чердак? Почему не сбросил в реку? Вместо того обернул Джонни в целлофан и положил в сундук, там, где лежали его предки, храня все свои секреты. Он это сделал, чтобы защитить меня или только чтобы наказать самого себя? И сколько раз за все эти годы он приходил туда и смотрел на высохшего мальчика, превратившегося в мумию?
Тут я замечаю, что из-за пальм торчат папины сапоги, прямо как в ту ночь, когда в меня ударила молния.
Это пинатель собак.
Я раздвигаю листья и вижу – Мэгги стоит в сапогах отца, полная собственного бешеного безумия. Я, ее муж перед Господом, даже не хотел ее по-настоящему. Но мой отец хотел.
Неудивительно, что она пинает собак. Она не только охраняет меня, но и защищает моего отца. Теперь она стала его ногами, отгоняя псов, норовивших вцепиться ему в шею, но ее злость не может сдержать всю пойму. Каждая собака в округе Поттс – дьявольское напоминание о том, кем он стал.
– Где мои братья? – спрашиваю я ее.
Она улыбается и начинает смеяться, судорожно двигаясь прямо в мои объятия. Но прежде, чем мне удается прижать ее к себе и открыть наконец все, что я хочу, и все, что ненавижу, она выпрыгивает из сапог моего отца и исчезает в кустах.
Отец поднимает глаза. Драбс сказал, что он поговорит со мной за цену пинты самогона. Я бросаю к нему на обрубки ног 75 центов.
– Так что ты хочешь сказать?
Отца довели до такого его неудачи, поражения и близорукость, как мои привели меня сюда. У него не было другого выбора, а это значит, что его любовь, да и моя тоже, лишь убивали его.
В каком-то смысле ему лучше, чем мне. Он скользит языком между черными сломанными зубами и облизывает опухшие синие губы. Открывает рот и начинает слабо смеяться; слушать этот жуткий звук – как слушать хор больных детей.
Я оставляю чокнутого в грязи, мертвого и хихикающего.
Тринадцатая глава
ЗА ОКНОМ ЛИСТЬЯ ШЕЛЕСТЯТ по стеклу и кричат козодои. Жаркая ночь давит на грудь, а ожоги заливает пот.
Она опять вернулась и творит со мной что-то дикое и злобное. Огненно-рыжие волосы горят в темноте, но лица совсем не видно – только тени. В лунном свете я скулю то, что ей нужно услышать, по крайней мере одно такое слово: «Поражение». Это слово вызывает у нее смешок, который исходит из таких глубоких недр ее существа, будто доносится из-под кровати.
Поворачиваюсь и смотрю на простыни братьев в ожидании, что они вернулись
