Мужчины, рожденные в январе - Е. Рожков

«Надо бы заснуть, — тоскливо жмуря глаза, думает Матвей, — а то какой я буду завтра работник?»

Он натянул под самый подбородок ватное одеяло, повернулся к стене, пытаясь забыться, хоть на короткое время отогнать думы о странном сне. А думы все лезли и лезли в голову.

Затих дождь, слышно, как бубнит, падая с крыши, капель. Тук, тук, тук… пииф… бо-бо-бо, дзинь — такая бесхитростная музыка.

«Не к ревизии ли сон-то? — думает Матвей, но тотчас успокаивает себя: — На складе у меня все в порядке, да и проверка совсем недавно была».

Сон и впрямь был необычный. О смерти, Матвей думал редко — не любил. А тут приснилось, будто он… помер. Лежит, значит, в гробу, в черном своем выходном костюме, а подле сидят сослуживцы и ведут такой разговор:

— Не ко времени Матвей помер, — озабоченно вздыхает бухгалтер Слизняк, деятельный, вечно пекущийся обо всех общественник. — Во-первых, это у нас по смете не предусмотрено, а во-вторых, был я на кладбище и выяснилось, что мест сейчас там для захоронения нет. В очереди надо постоять.

— Как это в очереди? — удивился грузчик Еремеев, тихий выпивоха, но добросовестный работяга, так же как и Слизняк, член месткома. — Удумают же там!

— Теперь дефицит земля — вот и весь ответ.

— К руководству обратиться нужно, — посоветовал Еремеев. — Пусть примут соответствующие меры.

— Обращался уж, — обозлился Слизняк: он не любил, когда другие считали, что он, даже в самых малых делах, не использовал все, какие только возможны, варианты для достижения цели.

— Чего тут мудрствовать? Его нужно подвергнуть кремации, — предложил кто-то, а кто именно, Матвей не понял.

— А что это такое? — переспросил Еремеев. — Поминки при этом можно справлять?

— Сжечь, значит. Нынче всех больших людей подвергают кремации, с поминками, естественно.

Матвей хоть и был вроде бы померший, но когда услышал, что его хотят сжечь в печи, то просто-таки обомлел. У него аж сердце захолонуло.

— Я так не хочу! — благим матом закричал Безруков из гроба. — Всех, значит, по могилам распределили, всем, значит, уважение… Я что, хуже других работаю? Ко мне что, уважения нету? Я против сожжения — страшно мне. И потом не по нашему это обычаю — сжигать. Нужно ишшо проверить: такой хапуга, как наш завхоз Дерябов, наверняка не прозевал и в двух могилах теперь лежит — наслаждается. А таких-то дерябовых?

Присутствующие недовольно загомонили: виданное ли дело, чтобы покойник бунтовал?

— Что с тобой делать, мы на собрании решим, — сказал обескураженный Слизняк. — А пока лежи и помалкивай.

— Это сколько лежать-то? Вы ж еще когда собрание-то соберете? И вообще за что такая паскудная ко мне немилость? — почти плача, спросил Матвей.

— Лежи себе и плюй в потолок. Конечно, не так-то легко наших людей собрать, сам знаешь, какая у нас разбросанность трудовых объектов. Надобно посоветоваться с руководством. Оно, вишь, как с энтим кладбищем повернулось. Кого тут винить-то? Мы все, что в наших силах…

Не сон, а глупость какая-то получилась.

Сердце билось учащенно, с перебоями, и в голове стоял неприятный шум: давление поднялось. Матвею было обидно, что ему с могилой не повезло. «Чего они на меня так все рассердились — Слизняк, Еремеев? Чего я им такого плохого сделал?»

И тут Матвей испугался, что о сне он думает теперь как о яви.

Августовские ночи на Чукотке темны и коротки. Вот уже окно подернулось легкой розовостью — занималась заря. Перестала бубнить капель, подул ветер, и слышно, как жалобно гудит металлическая антенна на крыше соседнего деревянного домика.

Вскоре зазвенел будильник, Матвей расстроенный, невыспавшийся, весь какой-то разбитый, не торопясь, стал одеваться.

Из поселковой столовой он пошел прямо на склады, хотя до начала работы было еще больше часа.

На улицах поселка деревянные тротуары, После дождя толстые доски, как казалось Матвею, издавали грибной запах.

Безруков вышагивал широко, прочно, будто долбил сапожищами доски. Благостная чистота утра навевала воспоминания о далеком детстве.

Лет десяти Матвей был неугомонным и шкодливым. Как ни билась мать — не помогало. Однажды стал Матвейка подговаривать дружков — он вечно настраивал деревенских пацанов на проказы — полезть в очередной раз в совхозный сад за смородиной. Ребята мнутся: боятся сторожа с собакой. Уговорил все-таки. Вышли они из леска к саду и остановились у изгороди, заросшей бурьяном, крапивой, полынью. Первым ползти в щель, прорытую под изгородью, никто не хотел: страшно, а ну как в бурьяне сторож сидит. Шептались, шептались, и Матвейка решился — он же подбил всех на эти подвиги. Только прополз он под изгородью по узкому зеленому лазу в бурьяне, как его кто-то хвать за шиворот, портки долой и давай крапивой. Ребята, понятное дело, в лес, врассыпную. Кричит Матвейка, а его все секут и секут, приговаривая: «Не лезь никуда первым! Не подбивай других, не будь дураком-заводилой».

Откуда отчим Матвейки взялся в саду? Видимо, следил за ребятами и со сторожем договорился. Но и этот урок не отбил охоту к проказам.

Скалы находились недалеко от поселка. Длинные широкие постройки, обнесенные проволочной изгородью, белели на пригорке, напоминая птицеферму.

Солнце стояло высоко, но было еще прохладно, свежо. У горизонта, над сопками, что мягко серели за заливом, повисли белые курчавые облака. В гулкой свежести утра далеко слышны шаги, прокуренный кашель, мужские неторопливые голоса.

Матвей принял у сторожа печати на дверях склада, расписался в журнале, присел на скамеечке в затишке. Работать в сыром, пропахшем солидолом и маслами складе в такое солнечное утро не хотелось.

Сторож — дед Вестников присел рядом. Это был худой старичок, в полушубке и ватных штанах, с остреньким маленьким лицом лиса, лукавыми сухими глазами, говорун, но не надоедливый.

— Тебе бы, Кузьмич, давно пора махнуть на материк, к солнцу и теплу. Пенсия хорошая есть, Чего тута мерзнуть? Всех денег все одно не заработаешь, — говорит Матвей.

— Я всю жизнь на Севере, так куда теперь? Мои сверстники, друзья, кто уехал на материк, давно в земле лежат — перемены климата не выдержали. Я до гробовой доски здесь буду. Сам-то давно на Чукотке?

— Пятнадцать лет, — устало, точно пугаясь срока, прожитого на Крайнем Севере, ответил Матвей.

— Тогда бронируй место вон там, — дед махнул рукой в сторону поселкового кладбища, которого не видно за складом. — Север из таких, как мы, даже смерть не вытравит. Здесь привольно, здесь нет материковской суеты. Здесь жизнь большую цену имеет.

Вестников боялся смерти, и с каждым годом ему хотелось пожить еще чуть больше. «Если б в молодости меньше здоровьем кутил, так и пожил бы лет до девяноста, а так-то…»

— Матвей, ты-то в молодости много пил? — спросил неожиданно дед.

— Пивал по дурости, пока почки не надорвал. Я к водке-то не больно охоч, все в компаниях пригублял. Теперь вот и почки зажили.

Перед складом небольшая лощина, вся в зеленой осоке. В траве поблескивают капельки влаги. Августовская желтизна лизнула ее верхушки.

В детстве Матвей любил косить. На покосах всегда было многолюдно, весело, хотя от тяжелой работы болели руки и ныла поясница. Это было перед самой войной. Четырнадцатилетний Матвей работал наравне с мужчинами. Как-то в траве он не заметил кочку и сломал косу. Строгий отчим косил следом и все видел. Кос тогда было мало. Отчим вгорячах так сильно стукнул Матвея по голове, что пошла носом кровь. Матвей на отчима не обиделся и не заплакал, хотя было до слез больно.

Мать, боявшаяся мужа, который взял ее с двумя детьми, как он говорил, «по воле и милости божьей», приложила мокрую тряпочку к переносице сына. Она и вида не подала, что жалеет Матвея. Потом вечером, когда отчим ушел к реке, Матвей слышал, как мать, рыдая в кустах, причитала:

— Господи! Господи, заступись за нас, заступись за моих кровинушек, моих сироток! Господи, смягчи его душу.

Отца Матвей почти не помнил. Ему было всего пять лет, когда его убили. Он работал в колхозе кассиром, вез какие-то бумаги из города, а думали — деньги. Отца нашли в лесу и рядом окровавленный топор. Как хоронили отца, Матвей помнил. Тогда впервые он увидел музыкантов. Печально блестели медные трубы на солнце, горячо говорили у могилы люди, неутешно плакала мать.

Отчим погиб на войне, мать умерла в эвакуации, сестры затерялись в детских домах, а Матвея долго носило по стране, пока он не осел на Крайнем Севере.

В жизни Матвей всегда довольствовался малым. Судьба его не баловала. Молодость прошла в тяжелой работе, когда забота о хлебе была главной. Матвей по натуре робок, к тому же некрасив, женился поздно. Женщина попалась на редкость непутевая: ленивая и, самое страшное, гулящая. Чего она так мужиков любила? Болезнь, что ли, у нее какая была? Сама-то вроде худая, неприглядная…