Мужчины, рожденные в январе - Е. Рожков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впервые такое с ним было. Он жалел, что рано не стало Лапова. Не виновата ли в этом и та, неверно составленная бумага?
Как-то приснилось Нилу Егоровичу, будто идут они с Константином по лугу. Тепло, пришлось расстегнуть гимнастерки, а трава пахнет так хорошо, что кружится голова, и небо синее, а на душе чисто и спокойно, точно и нет никакой войны. Шли по тропке, которая вела к озеру, в котором они надумали искупаться. И вот видят окопчик, приземистую пушчонку в нем, рядом лежит убитый розовощекий лейтенант в начищенных хромовых сапогах, а кругом еще дымятся сизым дымком гильзы. Тут Лапов подскочил к пушке и стал наводить ее на Шарабанова. «Страшно?» — спрашивает. «Страшно! — кричит Шарабанов. — Не убивай, я жить хочу!» — «Все жить хотят, а на войне надо ж кому-то погибать», — говорит Константин. Сердце у Шарабанова от ужаса заледенело. Потом облегчение пришло — понял, что от того, чему быть, не убежать. «Стреляй, — говорит, — обижаться не буду, видно, так надо».
Лапов отвернул в сторону пушку, вздохнул и тихо произнес: «В людей нужно добром стрелять. Давай лейтенанта по чести схороним».
Проснулся Нил Егорович, вытер потное лицо, прислушался к сердцу, стучавшему так, что в голове стук отдавался болью, подумал: «Зачем человеку такое снится?»
В конце апреля заметно потеплело, появились первые проталины, в бухте оторвало и унесло в море льды, из сугробов вытаяли крыши домов, а белые чайки, бродя по помойкам, кричали так пронзительно и тревожно, что нехорошо становилось на душе. Наступили белые ночи, солнце почти не заходило за горизонт, в поселке только и говорили о приходе первых судов, начале навигации.
Нил Егорович неожиданно потерял сон.
Рано утром, когда от тугого мороза стеклянисто звенел снег, когда еще в синем дыму спал поселок и только лохматые ездовые псы не переставая выли глядя в небо, Шарабанов в теплом полушубке выходил на крыльцо дома. Он смотрел вдаль, резко очерченную свинцовой серостью моря и синью неба, на четкий круг холодного, весеннего солнца, которое висело над морем, и его наполняла неистовым волнением мысль о той непознанной жизни, которая текла где-то за горизонтом. В эти минуты Нила Егоровича отчаянно тянуло к привычному: к улочкам деревни, хате, где он жил двадцать лет, к редким, теперь в отдалении похожим на праздники поездкам на базар, к целительному шуму старого леса, запаху теплой земли, родящей хлеб, к заливным лугам, что раскинулись за деревней, где он жаркими летними днями косил траву с мужиками, где косили траву сотни лет такие, как он, — тянуло к прежнему покою.
Белизна снегов Севера стала его пугать, как ребенка темнота. Нил Егорович засобирался к себе домой, в деревню.
…Секретарша, частенько заходившая проведать приезжего, взялась помочь в сборах. Теперь почему-то она стала чаще ругать мужа, который, по ее словам, пристрастился на Севере к «зеленому змию», усердно хвалила его, Шарабанова — мужчину видного, степенного и, как она выражалась, «созревшего для семейной счастливой жизни».
— Приедет муж — и за бутылку. Зачем она ему? Или время теперь такое бутылочное? — говорила она жалостливым голосом, как бы докладывая самому господу богу, сложив на груди коротенькие ручки, вперив в потолок влажные страдальческие глаза. — Вылакает эту бутылку и дрыхнет до утра, а потом поест и опять отправляется в рейс. Ни ласки от него никакой, ни внимания.
Как-то так вышло, что секретарша ушла от Шарабанова домой только рано утром следующего дня. Ей-то Нил Егорович после всего происшедшего между ними поведал о подписанной когда-то бумаге.
— Там, в штрафной роте, убить его могли? — первое, что спросила секретарша.
— Еще как.
— Слава тебе господи, что обошлось все! — секретарша неумело и смешно перекрестилась, посматривая вместо угла, в котором обычно висят иконы, на печь. — Если все обошлось, то все так должно и быть, значит, все правильно было.
— Что правильно?
— Все. А самое главное — жив он остался. Если бы Костю там, в роте этой… — секретарша от сильного волнения заплакала. — Не смей больше мучить себя! Ты теперь для меня самый дорогой в мире человек, Нил Егорович!
Из поселка Шарабанов и секретарша Мария Ивановна уехали в майские праздники, когда в домах стонала музыка, лихо плясали, пили вино. Об исчезновении Шарабанова и Марии Ивановны узнали только после праздников, и это стало самой сенсационной новостью, о которой говорил несколько дней весь поселок.
На деньги, полученные в наследство, Шарабановы купили в райцентре на тихой улице хороший каменный дом с большой верандой и яблоневым садом. Сад выходил к реке, и это особенно нравилось супругам.
Нил Егорович устроился на консервный завод тарщиком — сколачивал ящики под банки, а жена решила не бросать своей профессии — стала работать секретаршей на швейной фабрике.
Жили Шарабановы спокойно. Иногда ночью Нил Егорович просыпался, бродил по большому дому, трогал стены, обклеенные дорогими обоями, гладил спящую жену, ощупывал себя, зачем-то неумело крестился (в бога-то он не верил), а потом ложился спать, но не спалось, мерещилось, будто в дом входит покойный Лапов и отбирает все. Шарабанов вскрикивал, просыпалась жена, обнимала его и успокаивала.
В стране долгой весны
В Тихом океане, в районе Японии, разыгрался небывалый шторм. Мощные потоки воздуха с Атлантики, стремительно вкручивая, втягивая в себя жесткую, как наждачная бумага, морось, потянулись к северу. Над океаном разразилось извечное неистовое сражение тепла и холода.
Небо, казалось, дробилось, прошиваемое ветвистыми молниями; смерчи один за другим мчались к земле, где сокрушали дома и вырывали с корнем деревья.
Шторм достиг Берингова моря, скалистых берегов Чукотки, еще пустынных, без птичьих базаров, забитых снегом, начал ломать и гнать льды к югу.
Когда шторм утих, с огромного пространства воды, освободившейся от метрового льда, потянулись сырые, густые, как клейстер, и холодные, как воздух в подземелье, туманы. Они долго висели над Чукоткой, оттесняя весеннее тепло. Потом подули спасительные, наполненные влажным теплом южные ветры. Туман унесло в высокие горы, и там он превратился в зернистый снег, который осел на скалы, и уж летом, спустя долгие месяцы, снег изошел в воду, которая по ручьям, речушкам и рекам вновь достигла изначальности — моря.
Пришли длинные солнечные дни. Снег, подточенный недавними туманами, начал быстро оседать, таять. На пригорках, плоских вершинах перевалов появились проталины разжиженной, темной, пузырящейся от болотных газов земли. Ржаво-седая прошлогодняя трава, гордо не гнущаяся под ветром, перенесшая штормы и снега, клочьями торчала на проталинах. Воздух от сырости, от испарений был густым, сырым и тяжелым. От земли исходил сладковато-прелый запах листвы и горьковато-клейкий запах оживающего лишайника, который серебрился на каменистых взгорках. Реки и речушки, большие и малые озера набухли, налились голубовато-синей талой водой и готовы были вот-вот взыграть.
Весна стремительно, как годы в старости, покатилась к Ледовитому океану, льдом и снегом подпиравшему полуостров, обнажая землю, наполняя еще стыловатую тундру гомоном дуреющих от любви птиц, журчанием настырных ручьев, беспокойным хорканьем отелившихся молодых важенок, легким стоном лопающегося ноздреватого, вязкого льда, еще хлипким, озорным посвистом только что очнувшихся от зимней спячки тундровых сусликов — евражек, туманным ревом отощавших за бесконечно долгую зиму бурых медведей, сиплым мурлыканьем нерп, греющихся у промоин на солнце, тревожными, как бы размытыми бесконечностью пространства гудками ледоколов, грудью проламывающих дорогу караванам в многометровых льдах к северным портам.
Но зима не отступила. По утрам, когда восток заливался зарей, стояли упругие заморозки, иногда от туч серело высокое весеннее небо, ветер начинал дуть со стороны промороженного Ледовитого океана — пурги были короткими и, как удар острым ножом, губительными для всего слабого.
На Чукотке май всегда такой: суетный, тревожный, случается, трагический.
Молодая оленуха лежит на склоне перевала, с тревогой поднимает голову и принюхивается. Она отчетливо различает запах стланика, прошлогодней травы, сырого весеннего снега и холода. Оленуху мучает жажда. Она медленно поднимается, тяжело ступая, похрустывая суставами, идет от куста стланика, под которым лежала, через проталину к снегу. Ест снег торопливо, припадая широким, тугим носом к подтаявшему сугробу, чувствуя, как снег, будто шершавое существо, медленно движется по пищеводу и холодит внутри.
Важенка знает: ниже по склону есть озеро, уже наполненное синей водой, но не решается спуститься к нему. И хотя снег не утоляет жажды, она все равно ест его с неудержимой и бессознательной жадностью.