Представление должно продолжаться - Екатерина Мурашова

Но не сейчас.

Сейчас он молча повесил на плечо два связанных баула, взял в руку чемодан, а другой рукой подхватил под локоть бабушку Камиллу. Старушка вполне бодро держалась на ногах и радостно предвкушала путешествие.

Анна Львовна подняла второй чемодан. Идти было недалеко – извозчик остановил сани едва не в трех шагах от крыльца. И там уже сидели все, кому предстояло ехать.

– Mammi-ina, – сонно захныкала Роза, – скажи Риччи, зачем он меня в бок пихает…

Риччи тут же пихнул сестру в бок и мрачно уставился на мать. После того, как ему три раза не ответили на вопрос о том, почему папа не едет с ними, он перестал спрашивать, но, кажется, только о том и думал.

– Подождите минутку, – сказала Анна Львовна.

И, поставив чемодан в снег, быстро вернулась назад. По сумрачному коридору, мимо зеркала в черной раме и забытых коробок, мимо беличьей шубки Марии Габриэловны, которую никто так и не снял с крючка после того, как она повесила ее месяц назад, мимо столика под кружевной скатертью, на который всегда клали перчатки и счета… через гостиную… здесь совсем недавно, в декабре, праздновали день рождения Марселя, а потом еще Рождество и Новый год… и делали орехи из глины и золотой бумаги… мимо большого рояля, которого Аморе всегда боялась, а потом искала под ним исчезнувшую бабушку…

В детской было полутемно, душно, и сильно пахло лекарствами. Тетя Катарина встала навстречу Анне Львовне, и они молча крепко обнялись.

Вот и все. Короткий взгляд за плечо Катарины – на кровать, на спящего ребенка…

– Не забудь поглядеть в зеркало, – шепотом сказала Катарина, – Иначе пути не будет.

Глава 16,

В которой творческая интеллигенция определяется, как может, монашке требуется оружие, а тетушка Катарина неожиданно обретает личную жизнь.

Телефон зазвонил неожиданно – до того три дня молчал, да так окончательно, словно вся телефония разом утонула в темных водах Маркизовой лужи. Такое время – чтобы сообщаться с другими, подобными себе, впору, как в древности, разводить на возвышенностях сигнальные костры. Одна беда, Петербург – плоский город, на болоте выстроен и возвышенностей в нем нет. Разве что в области духа. Но, как уже говорилось, нынче такое время…

Звонила Зинаида Гиппиус, поэтесса, жена философа Дмитрия Мережковского, многолетняя держательница не то поэтического салона, не то городского монастырика. Говорила сбивчиво, взволнованно, телеграфным стилем:

– Макс, мы все решили… Я не называю фамилий, вы и так можете судить, не ошибетесь нимало. Будет единственно правильно… Ведь большевики не закрыли «Мысль»? За этим не станет, я понимаю не хуже вас, но пока… Мы, интеллигенция антибольшевистская (а другой ведь, положа руку на сердце, сейчас и нет), должны высказаться, любой ценой исполнить долг… Это будет, может быть, последний номер, но это будет знак всем… быть может, потомкам нашим, ободряющая рука, протянутая из разверстой могилы… Уже есть тексты, и еще пишутся. Дмитрий Сергеевич заканчивает… Когда вы придете к нам, чтобы все обговорить? У нас есть по случаю настоящий, не морковный чай… Мне самой смешно, чем я вас соблазняю… Было бы смешно, коли не было б так страшно и скучно… Вы можете поверить? – посреди всех этих событий («мирового масштаба» – как выражаются большевики) мне бывает смертельно скучно, как будто все остановилось, прошлое сомкнулось с будущим, а настоящее исчезло вовсе… Нельзя этому поддаваться, я понимаю отчетливо, мы все, способные мыслить и говорить, должны… Макс, так когда нам вас ждать? Сегодня? Или уже завтра? Тогда лучше с утра…

Пауза повисла между собеседниками в потрескивающем эфире.

– Так я жду вас! Мы с Дмитрием Сергеевичем ждем, – первой смалодушничала женщина и быстро повесила трубку.

Максимилиан сел за стол и молча смотрел перед собой. На столе лежали раскрытая книга, ручка и лист бумаги. Стояли чернильница и почти пустой стакан с остатками какой-то бурой жидкости. Обманчиво мирная картина. Под окнами протарахтел автомобиль. Откуда-то приглушенно слышны выстрелы. В комнате так холодно, что когда пытаешься писать, замерзают и отказываются сгибаться пальцы.

Телефон снова звякнул раз, другой, потом, словно очнувшись, зазвонил отчетливо и полнозвучно.

Максимилиан помедлил, потом все-таки встал, сознательным усилием протянул руку и взял трубку. Ему было нечего сказать ей.

Голос в трубке оказался мужским.

– Лиховцев? Максимилиан Антонович? Вас беспокоят из Нароблсовкульткомпросвета. Я – секретарь президиума Козлов, мне поручили оповестить товарищей поэтов. Завтра в три часа дня в мы собираем петроградскую творческую интеллигенцию в актовом зале Художественного театра. Товарищи Блок и Мейерхольд уже обещались прийти. Так что ждем вас, товарищ Лиховцев. Будет чай с пирожками…

Положив трубку, Макс сжал голову руками и застонал вслух.

Поднял глаза и увидел себя в пыльном зеркале – словно из стрельчатого окна смотрит чужой человек. На плечах, для тепла – два пледа, один поверх другого. Припухшие, почти раскосые глаза, стоящие дыбом волосы, плотно сжатые узкие губы, на серой щеке – мазок холодной сажи. Кочевник? Гунн?

Подошел к кушетке, наклонился, сунул руку и извлек из-под нее запыленную бутылку с ханжой, спрятанную «на всякий случай». Взвесил ее на руке, прикинул и решил, что случай именно настал. Присел к столу, вывинтил пробку и стал пить осторожными глотками, занюхивая рукавом и время от времени экономно заедая жесткой полоской воблы – чтобы не вытошнило и не пропало добро. Когда бутылка опустела, еще долго сидел за столом, уронив голову на руки. Потом неживым кулем свалился под стол.

На следующий день Зинаида Васильевна мерила промерзшую гостиную шагами длинных, узких ног и роняла отрывистые, холодные как капли осеннего дождя слова.

– Долг… Россия страдает… Неизбежная гибель…

Крошечный Мережковский в теплых шлепанцах сидел на диванчике и кивал головой.

В Художественном театре стыл пустой актовый зал. Пришло семь человек, которые все уместились на одном диване.

Говорили приглушенно, эхо давило и пугало.

– Новая Россия… Вечное искусство… Возрождение… Долг…

В буржуйке ярко пылали расщепленная штакетина от забора и обломки стула. Золотился дым сигареты. Жаннет Гусарова сидела в кресле и качала ногой в такт размеренному движению пламени.

– Мы все испугались и ушли, даже убежали со сцены посередине действия, не дождавшись развязки или хотя бы антракта, – негромко сказал Арсений Троицкий. – Нас спрашивали много раз, а мы так и не дали ответа. Революционная публика нам этого не простит. Нас просто спишут, уже списали со счетов истории. Пустят в расход, как теперь говорят, и это по-своему будет даже справедливо, потому что за неимением ответа от европейски образованных классов он теперь уже получен совсем с другой стороны. Со стороны дикой азиатчины в нас, татарского, степного, жестокого прищура нашей крови и истории. Все западное, цивилизованное ныне яростно отторгается массами…