В горах долго светает - Владимир Степанович Возовиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И до самой смерти совесть будет стегать тебя хлыстом пострашнее этого. Сейчас ты небось думаешь: «Я — герой!» А на самом деле — трус. Напал на девочку, которая слабее тебя. Да и не на всякую напал, я видел: Татьянка была к тебе поближе, однако за нею ты не погнался. У Татьянки братья, они тебе по шее накостылять могут. У Варюхи — никого, кроме матери, вот ты и бросился на нее. Теперь ступай прочь, трусяга, да помни, что она тебя пожалела...»
Потом помог девчонке собрать клубнику, отвез ее на мотоцикле домой. Кажется, собирался поехать к отцу того сорванца, но девчонка упросила его «не ябедничать». Что он помнит о ней еще? И после, когда приезжал, она вроде приходила к сестре; он угощал всех подружек сестры привозными яблоками и конфетами, мало отличая одну от другой. Но ведь она росла, почему не замечал? Может, слишком запомнился тот случай, и голенастая девчонка с исцарапанными коленками, с синяком на лодыжке, на который он даже подул, усаживая ее в коляску, — эта девчонка заслоняла себя самое повзрослевшую, с новыми черточками и повадками, заслоняла до тех пор, пока не произошла с нею последняя метаморфоза и лягушка не превратилась в царевну. Три года — срок немалый, особенно если эти три года — от пятнадцати до восемнадцати, когда и происходят подобные метаморфозы.
Умывшись, постоял, глядя на ее дом по другую сторону улицы. Окна матово светились, и в одном вдруг возник тот же цветной снимок — знакомая незнакомка в светло-сиреневом...
«Видите, как бывает, Андрей Петрович. Пока вы там летали и, наверное, присматривали на досуге невест, мы тут себе росли и росли. И выросли. Никуда вам теперь не деться от того, что живет на земле взрослая девушка Варя Сурина, через два дома от ваших родителей живет, значит, и ваша соседка. Вам это надо принимать хотя бы к сведению, как принимали существование той голенастой пигалицы, что прибегала посмотреть на живого летчика, старшего брата подруги. Для вас, конечно, наше появление никогда не становилось событием, я знаю. Событием в деревне бывал каждый ваш приезд, особенно для женской половины, — вот это и вы знали. Но ведь я и тогда принадлежала к женской половине, да, Андрей Петрович, да! Иначе теперь в моем окошке вам ничего бы не грезилось...»
Андрей усмехнулся неожиданным мыслям: «Тоже мне царевна, с конопушками на носу!» Теперь всего отчетливее увиделись эти крохотные конопушки, рассыпанные по ее переносице и щекам.
— Где ты там, Андрюха? — позвал в отворенную дверь отец. — Картошка стынет, полынник греется. Зря я его, што ли, в леднике держал?
Разливая в граненые стопки прозрачно-зеленую настойку, которую готовил сам, отец хитровато сообщил:
— Пока ты там громыхал да фыркал, я и говорю матери: вот бы, мол, слюбилась Варвара нашему Андрею — достанется же кому-то невеста и сноха! А она — мне: в уме ты, старый, рази она пара нашему Андрюше?!
— Неужто староват?
— Нашелся старик! Мать-то думает, ты там себе кралю писаную подыскал.
— Крашеную, что ли, мама?
— Да ну вас! — Мать, тоже посмеиваясь, наполняла тарелки. — Будто не понимаете? Ты уж вон капитан, образованный да с положением, тебе и невесту надо по себе выбирать, чтоб не заскучал с ней. Поди, есть на примете, пора уж... и отец мне намекал...
Андрей молчал, похрустывая соленым груздем. Отец убрал полынник, достал из посудного шкафа другой графинчик — с золотистой настойкой, как бы отводя укоряющий взгляд матери, заговорил:
— Жениться не напасть, да как бы женатому не пропасть. В деревне люди как на ладони, я к шашнадцати годам что парня, что девку насквозь угадать могу — в ком колокольчик, а в ком чертополох колючий прорастает. А как с налету угадать человека? По обложке и книгу не угадаешь — прочесть ее надо сначала. Вот, скажем, Варвара — не сужу про обличье ее, молодому тут видней, — но по мне так она самый колокольчик и есть. Жалко, если достанется дураку или забулдыге, — скоро завянет.
— Ты ее заранее, отец, не отпевай, у тебя своя на выданье. А Варвара — девица сурьезная, найдется ей жених подходящий. Хороших парней нынче тоже хватает, не война небось.
— Да вы, никак, сватаете меня, дорогие родители? — хохотнул Андрей, разогретый полынничком. — Ну-ка, ну-ка, еще похвалите Варварушку — чем черт не шутит, может, я и задумаюсь. Вот ей бы только приглянуться!
— Вас, чертей, сосватаешь! — обиделся отец, — Давай-ка теперича, перед чайком, выпей настойки на облепиховой косточке. У меня это... комплексное лечение. Завтра быть грозе непременно, мой прогноз не соврет. — Он похлопал себя по коленям. — Ты, мать, не косись, у меня от ревматизма это первое средство...
В людях гораздо чаще, чем они думают сами, возникает первое чувство к ближнему — доброе или недоброе — в зависимости от того, что услышали об этом ближнем от других. Если бы в тот вечер отец и мать говорили о молодой соседке иначе, Андрей все-таки не перестал бы о ней думать, но едва ли мысли его приняли бы то направление, какое приняли они, когда засыпал на старом диване под шелест старого тополя за раскрытым окном, далекие крики сов и песню сверчка, долетавшую из какой-то детской грезы. И странным казалось, что на земле одновременно существуют сверчки и вертолеты — о первых он даже успел забыть, потому что на аэродромах они то ли не живут, то ли их там не слышно... Сверчки и вертолеты, хрустальный ключ, пульсирующий, как живое сердце, в тени степного ракитника, и затянутые дымно-огненной пеленой полигоны, где под узким крылом вертолета движется сплошное железо, скрывающее людей; города, раскинувшие свои кварталы на десятки километров, царапающие небо скалами зданий, а все же задыхающиеся от тесноты и машинного дыма, и рядом — умирающие от безлюдья деревеньки; ракеты в стальных и бетонных шахтах, способные в одно мгновение сдуть с земли сатанинским огнем целые государства, и паутинки, осыпанные росой, как миллионы лет назад, сверкающие по утрам на деревьях; скользящий бег луня над выкошенным лугом — седая, быстрая, неслышная тень, похожая на сновидение, — и под рукотворным узким крылом — целая гроза, втиснутая в свинцово-тяжелые ракетные блоки... Огромен мир и разнолик. Сколько успел
