В горах долго светает - Владимир Степанович Возовиков

полеты». Такая вот, мужики, правда жизни. Да сами знаете — служба. Надел лямку добровольно — тяни, пока сила в коленках есть. И надо же кому-то. Но отлетаюсь — ворочусь. — Помолчав, добавил: — Вы тут шибко не горюйте, что народ из деревень в города тянется. Я думаю, еще на наших глазах исполнится однажды изреченное: города опустеют, а земля наполнится. Так что ты, сосед, не прогадал.

Тот хмыкнул недоверчиво, но мужики были серьезны. У человека, остающегося жить там, где он родился и вырос, когда многие ровесники разлетелись в края дальние и ближние, временами возникает чувство неполноценности, как у птицы с перебитым крылом: хорошо там, где нас нет. И когда твой ровесник — офицер, «командир летающих танков», как он сам себя называет, человек, далеко побывавший, многое повидавший, который вроде неровня тебе, сельскому скотнику, трактористу, даже бригадиру, — когда он признается, что белый свет сошелся клином на твоем селе, это уважается. Выходит, что и живет, и служит, и летает этот коренастый ухватистый парень не в свое удовольствие, а для них, своих земляков, — чтобы стояло это деревянное село над тихой речкой, среди сосняков и березовых дубрав, и не ежилось под нынешним страшноватым небом, когда проносятся в нем железные звезды.

...Видно, разговор передали отцу. Еще «молодой пенсионер», отец в страдную пору трудился в колхозе и все же каждую зорьку норовил провести с удочками у прикормленного омута. В тот вечер он утянул на рыбалку сына и, едва забросив удочки, заговорил о планах: собирается-де заказать шиферу — наново перекрыть дом будущим летом. Посетовал: домина еще крепок, каждое бревно звенит, смола из него в жару сочится — из спелого зимнего леса сложен, — да выстроен не по-нынешнему, кондов и неказист с виду. Конечно, мол, в три-четыре года можно бы и реконструкцию ему сделать: заменить наличники, прирубить горенку, веранду пристроить да остеклить, пустить деревянный узор над крылечком, а если бревна обшить тесом да покрасить в веселый цвет — терем выйдет, и хоть новый век живи в нем.

Младший Лопатин помалкивал, следя за поплавком на зоревой воде. Отец сожалеюще вздохнул:

— Оно бы, конечно, можно и терем — времени у меня теперича девать некуда, — да нам-то с матерью на што этакая реконструкция? Привычное, оно даже милей. Когда вас нет, в нынешнем дому лучше вспоминаетесь. Наташка училище кончает, того и гляди, замуж выскочит — поминай как звали. Иван в химики подался, што ему у нас в деревне делать? Про тебя, поди-ка, и говорить неча — спасибо, в три года один раз погостил.

— Домой, батя, в гости не ездят.

Лопатин поймал острый отцовский взгляд, но тут же схватил удилище: клюнуло наконец.

— Мелочь это, за леску дергает... Домой, говоришь? Нет, сынок Андрюша, дом у человека там, где он живет и работает, а не там, где отпуск проводит. Пройдет еще лет пяток — совсем отвыкнешь от нашей жизни. Раньше небось почаще приезжал.

— У летчиков, батя, есть такая задача: полет по кругу. Как бы далеко от своего аэродрома ни улетал, садиться надо все равно на нем, дома. Ты погоди со всякой там реконструкцией. Будущим летом меня вряд ли отпустят — летом все хотят отдыхать. Через годок посмотрим. Спишусь с Иваном, ему наш дом тоже нужен. Вместе приедем — пособим. Жить вам с матерью еще долго, вы у меня даже и не дед с бабкой, по моей, надо сказать, вине. Обязуюсь это дело поправить, если брат с сестрой не обойдут...

В эту минуту увиделась Лопатину темноглазая и темноволосая, с золотистым пушком на щеках преподавательница английского языка. Она занималась с ними в гарнизонном Доме офицеров, и Лопатин был самым прилежным ее учеником, потому что с иностранным языком у него всегда шло плохо, а Лопатин подал рапорт о зачислении на заочное отделение академии. И самое главное — преподавательница была хорошенькая, с милой картавинкой и детски доверчивым взглядом, — как же молодому офицеру перед такой выставляться неучем! Он несколько раз провожал ее после вечерних занятий до автобуса, узнал, что год назад она закончила институт, приехала к ним по распределению, преподает в школе; согласилась заниматься с офицерами потому, что это ей необременительно — люди взрослые. В последний раз провожание несколько затянулось. Начались каникулы, она собиралась в отпуск, намекнула, что зовут ее к себе родители и еще некто, но поедет, конечно, к родителям. Она чувствовала, что нравится Лопатину, может быть, ожидала от него каких-то слов, не относящихся к учебным делам, какого-то шага, в котором проявился бы мужчина, неравнодушный к ней... Остолоп, вечный школяр — он так и не решился ни на слова, ни на поступок, потому что она, хотя и была моложе, все еще оставалась учительницей, а он — учеником. Сейчас, издалека, ему даже казалось — пригласи ее в отпуск с собой, она, пожалуй, поколебалась бы да и поехала. Но такое приглашение значило только одно: Лопатин везет родителям на показ молодую жену, во всяком случае, невесту... Он лишь попросил давать ему уроки языка отдельно, если рапорту будет ход. И она сказала: «А если не дадут хода вашему рапорту?» — «Тогда я должен заниматься особенно прилежно: ведь мне придется подавать другой рапорт...»

А чего ему еще искать? Когда человеку под тридцать, он достаточно трезво понимает, что никакой киноцаревны не встретит, никакая небесная любовь не поразит его душу. Разве он не завидовал втайне тем из своих друзей, что, едва надев погоны офицера, ничего не имея, кроме двух чемоданов, безоглядно женились на знакомых девушках, городских неженках, выросших на асфальте под маминым крылом, а те, так же безоглядно ухватясь за локоть мужа, отправлялись в неведомые гарнизоны, стоящие среди тундр и песков, в диких горах и посреди комариного таежного царства? И никуда они оттуда не рвутся, ни о чем они не тоскуют — живут, устраиваясь по-домашнему, рожают и растят детей, и дело себе находят, чтобы легче было с утра до вечера, с вечера до утра ждать своих суженых, улетающих в громадное злое небо, которого все они боятся, к которому ревнуют своих мужчин, не понимая, что за сила постоянно тянет их туда — в пустоту и холод. Они-то и есть настоящие царевны. Нигде и никогда не видел Лопатин сразу столько прекрасных женщин, как в дальних гарнизонах. Они там расцветают, как лилии, высаженные из-под тепличного стекла на живое дикое солнце. Пора и ему