В горах долго светает - Владимир Степанович Возовиков

на крыльцо, думал о ней. Он еще не сказал ни Варе, ни себе — любит ли, — он сказал себе другое: «Я стану последним человеком, если когда-нибудь причиню горе этой девочке». Трезвый человек, Андрей Лопатин меньше всего задавался вопросом, какой подругой жизни станет ему Варя, он просто не мог представить теперь рядом с собой другую. Лишь бы не поторопился сегодня, не отпугнул своим предложением — в ней весь вечер проглядывала та голенастая девчонка, тайно влюбленная в старшего брата подруги с романтическими голубыми петлицами летчика на военном мундире. Девчонки в этом одинаковы. Но Варя, нынешняя, взрослая девушка Варя, действительно ли она его любит? И так ли ей необходимо завтра уехать? Что скажет она ему при следующей встрече?

Почему-то вдруг вспомнилось Лопатину, как однажды, забыв осторожность, он погнался за таинственной «летающей тарелкой», а когда настиг — разглядел обычный воздушный шарик мутно-зеленого цвета, занесенный неведомыми ветрами в глубину горной пустыни.

Заскрипели половицы в сенях, вышел отец, белея кальсонами из-под накинутого пальто.

— Полуношничаешь? Ну-ка, подвинься.

Сел рядом, пошарил в кармане пальто.

— Дай твою, што ль, сладенькую, с фильтром. — Долго разминал плотную сигарету, пошебарчал спичками, но прикуривать не стал. — Говорят, космонавты совсем не курят, правда, што ль?

— Правда.

— И летчикам, говорят, тоже это вредно — кислороду, мол, наверху не хватает.

— Всем вредно — вон, даже на пачках теперь пишут.

— Может, для того и пишут, штоб больше брали? Еще вон Пушкин писал: человеку, мол, запретный плод сладок.

— Это и до Пушкина писали, да не про всякий плод. Керосин-то не пьют.

— Карасин — да. Только на бочках с карасином никто и не пишет, што нельзя. Зато вон спирт глушат, а в нем калориев столько же... Однако уже зорит. Шел бы поспал.

— Не спится что-то.

— В твои-то годы? Хотя в твои годы иные как раз и задумываются. Ты ж не парень, вроде и не мужик — холостой потому что. Полмужика и есть, а надо быть полным. Я, пожалуй, даже постарше тебя из армии пришел. Тогда, после войны, молодежь придерживали — еще дослуживали фронтовики, кто помоложе. И служили мы подольше нынешних, а меня тоже в авиацию направили — четыре года с лихвой. До армии-то на девок смотрел так — сквозь пальцы. Пришел, мать встретил — будто присушили меня к ней. Целый день в поле с трактора высматриваю: не появится ли наша учетчица? А вечером вот так же на крылечке сижу, о ней думаю.

Андрей усмехнулся.

— Бабка твоя еще жива была, выходит она как-то и говорит: «Да што же ты, сынок Петруша, маешь себя зазря? Ступай да посватай. Девица скромная, работящая — в большой семье росла». Откуда только она про мои страдания узнала? Ну, я в бутылку не полез, прямо и говорю: сосватаю тебе молодую сноху, а куда ее вести — в голые стены? Да и на мне самом-то — в чем из армии пришел. Что нажили до войны — прожить успели. Дед твой, сам знаешь, еще в сорок первом голову сложил, старший брат мой — в сорок третьем. Я лишь работать начал, и сестра уж заневестилась. Известно, девка не парень, ей и приодеться надо. Сколько с матерью зарабатывали — на нее шло...

Отец чиркнул спичкой, посмотрел на огонек, но не прикурил.

— Так што, говорю, не время мне женихаться, мамаша. Вот оперимся — тогда. В кино-то неудобно ходить было — все в шинельке да в шинельке, какие тут ухаживания? А она, бабка твоя, потрепала меня за волосы: «Дурачок ты, Петруша, хотя и в армии отслужил. Разве мы какую богачку сватаем? И много ли ты разнаряженных видал в деревне? И в шинели да в гимнастерке ты у меня вон какой ладный! Время тяжелое, да не навек оно — перед войной-то вон как было зажили! И што же вам, молодым, и не жениться до лучших времен, детей не родить? Упустишь свою ненаглядную — век локти кусать будешь. Любовь, она, может, один раз приходит. И свадьбу не хуже других справим — не в тайге среди медведей живем...» Строга была твоя бабка, а душевная. Старые доярки все душевные бабы. Злая стерва, та вовек с коровами не поладит, станет молока каждодневно недобирать — сама уйдет с фермы... Да... После того я малость осмелел. Сладилось дело у нас с учетчицей — матерью твоей будущей, а осенью, как отпахались, колхозом и справили свадьбу. На премию мне костюм дали к свадьбе да невесте — ситцу и еще кой-чего... Бедно жили, дружно... И не хуже других мы с матерью провековали, да кабы вот одного хотя из вас троих удержали при себе — лучше бы и не надо.

— У Натальи вроде жених имеется здешний? — осторожно спросил Андрей.

— Венька, што ль? Ха, здешний! Пока институт кончает. Его в большой совхоз целинный, почитай, уж сманили. Там целый городок вырос, не то што наша деревня. Так что скоро совсем одни останемся.

— Тут, батя, не ваша с матерью вина — жизнь распоряжается.

— Жизнь — да, штука сурьезная. Только свою жизнь человек сам планует и детей сам учит уму-разуму. Недавно в телевизоре ученый один говорил, как семья человека делает, а я и без телевизора знаю. Дед твой, бывало, говаривал: сына заране видать по отцу, а дочь — по матери. Я тебе сколь хошь назову примеров. Вон Васька Безруков всю жизнь приворовывал да пропивал, и сынок туда же.

— Сын его — хороший парень, мы знакомы.

— Хороший, да год схлопотал условно. Отец-то помалу таскал, што под руку попадет, а этот, по нонешним растущим потребностям, хапнул полмашины зерна да повез в дальнее село к родственникам — продавать. Засыпался бы он тем зерном по макушку, да дядька его, добрая душа, заставил обратно отвезти на ток. И чего дураку не хватает? Зарабатывает хорошо, одет, обут, полон двор скотины, на «Жигули» записался, да и колхозная машина под рукой. И не сказать, штобы жадный парень, как иные некоторые. А подвернулся случай — и вильнул по отцовской дорожке. Судили его, да народ у нас, знаешь, какой! Лишь бы малая зацепка нашлась — тут же вытащат. Поверили, будто сам он, одумавшись, вернул зерно. Годом условно отделался. Как будто держится пока, на машину его опять посадили, вино бросил нить. Дай бог, штоб подольше помнил красный свет,