В горах долго светает - Владимир Степанович Возовиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это какой Огородников? Зоотехник?
— Я про старшего Огородникова, зоотехник — сын его. Помнишь кладовщика безногого? Он! Вот человек был! Войну, почитай, прошел без царапины и в самый день победы в Берлине попал на мину — обе ноги долой... Воротился уж в сорок шестом, дома — жена и четверо мал мала меньше. Председатель его и определил кладовщиком. Все мы люди-человеки, а безногий больше других заслужил сытое место. Да прогадал председатель. Кто на полевых работах или на ферме, тех колхоз подкармливал. Кладовщик — иное дело, ему в день трудодень голый пишут, когда еще он его отоварит? У Огородникова скоро враги завелись, бригадир — первый. Он себя прежде хозяином вел, а тут — полный ему поворот от склада. Стал он следить за кладовщиком и выследил. Примчался в сельсовет, зовет милиционера и председателя: пошли, мол, тряхнем кладовщика, совсем заворовался — опять мешок потащил домой, завтра жена все распродаст. Милиционер было засомневался: надо ли фронтовика-инвалида позорить? Я, мол, сам потолкую с ним, а со склада вы его турните, пусть сапоги да хомуты чинит. Председатель сельсовета Семен Кошелев был тоже инвалид, но здоровенный мужчина: одной рукой и с пером, и с топором, и с литовкой, и с винтовкой. Тот говорит: ежели он правда нас, фронтовиков, позорит, пусть хоть три раза инвалид — спросим. Да, приехали, заходят в избу. «Здрасте». — «Здрасте». Огородников сразу сообразил, с чем гости, фитиль в лампе — на полный огонь, дверь в кладовку — настежь, подпол открыл — начинайте! Те сидят, смотрят, как он в избе-то на своей тележке мечется, на жену, на ребятишек испуганных. Милиционер встал, прощаться начал, а Кошелев не такой был человек, он прямо рубит: «Где у тебя, Петро, мешок, што со склада принес?» А вот, мол, под лавкой, на которой сидишь. Правда, есть мешок, да увесистый. Что, мол, там? Отвечает: пять кило пшена, пять — муки, три кило сала, да вон в сенях на окошке бутыль масла. Для кого? Огородников — на бригадира: он, мол, знать бы должен. «Завтра мужики на стан едут, сено метать, и председатель записку мне прислал: выдать на усиление питания. Поварихин муж утром заедет, ему под расписку и передам». Принесли безмен, свешали — грамм в грамм. Тогда Кошелев — к хозяйке: хлеб в доме есть? Она буханку подает черную, он отломил, пожевал — не идут в горло отруби пополам с картошкой. Спрашивает: «Ужинали?» — «Собираемся, хлебово на шестке, садитесь с нами». Открыл он чугунок — несколько картох да травка пареная в кипятке. «Корова доится?» — «Нет коровы, денег собрали на телку, скоро купим». Посмотрел председатель на ребятишек, грохнул по столу кулачищем и — на хозяина: «Што же ты, растак-твою-распротак, детей травой моришь?! Слыхал я, а не верил. Всем трудно, да не траву же одну едим нынче! Сам — шут с тобой, но детишек морить не смей, и мы за них отвечаем. Тебе же пенсию по инвалидности платят, в колхозе работаешь!» Огородников мямлить начал: «Пенсия велика ли? На телку ее откладывали, одевать-обувать опять же всех надо. Теперь скоро на трудодни получим, как-нибудь проживем». Жена — в слезы: у соседей молока в долг просить стыдно — смеются: «Муж — кладовщик, а вы побираетесь!» Бросил бы этот склад, сапоги бы тачал аль плотничал — сразу в дом пришел бы достаток.
Кошелев — бригадиру: «Ищи ворованное!» Потыкался тот по сеням да по пустой кладовке, вернулся: ошибка вышла, виноват. Милиционер — за протокол: «Придется тебе, земляк, отвечать за клевету по закону». А Кошелев и говорить ничего не стал, взял бригадира за шиворот и — лбом в дверь. Люто ненавидел доносчиков, его перед войной, говорят, из-за какого-то гада на три года упекли. Тот тоже написал донос в сельсовет на хорошего человека, партизана бывшего. А сам, гад, в гражданскую у беляков служил. Ну, Кошелев встретил того сукина сына на мосту и — головой в воду... Да, вот и с бригадиром разделался.
— Как его фамилия?
— Кого? Бригадира того? Шут ее знает! Этакую плесень помнить! Хороших людей помнить надо.
— Я почему спросил? Твою «теорию», батя, проверить хотел. Был у нас в школе злостный ябедник, только фамилию забыл. Его лупили, а он снова ябедничал. Лупили сильней — и он ябедничал злее. Так и шло. — Андрей засмеялся.
— Может, и сынок бригадиров, кто знает? Да шут с ними!.. Кошелев потом и говорит жене Огородникова: «Мужа твово мы со склада не отпустим. Когда из разрухи военной выдираемся и каждый грамм на учете, такие и должны состоять при материальных ценностях». Потом — милиционеру: ты, мол, с протоколом успеешь, пиши-ка постановление сельсовета об оказании материальной помощи кладовщику Огородникову по инвалидности его и временным материальным затруднениям — с утра в правление представлю... Предсельсовета — он Советская власть, а Кошелев — такая власть, ого-го! Попробуй не исполнить! Его и районные начальники боялись. Как наденет шесть орденов, среди них — две Славы, да медали во всю грудь, перетянется ремнем, натянет хромачи со скрипом — все двери настежь. Жалко, недолго у нас поработал...
— А бригадира судили за клевету?
— Кто его судить станет? Не до того было. Уехал потом куда-то. — Отец прикурил, медленно выпустил дым. — Да, строгое время было, тяжелое. Мало военной разрухи, мало вдовства и сиротства — нас тогда в эту самую «холодную войну» втянули. Нарочно, я думаю, штоб силы последние вымотать. Слыхал я, будто на свою атомную бомбу да на ракеты мы потратили больше, чем на всю войну. Правда?
— Вероятно, батя.
— Хошь смейся, хошь плачь, а я в двадцать лет не верил, што придет время, когда можно будет есть хлеб досыта каждый день. Не верил. Кажется, в армии в первый раз наелся досыта.
Помолчал, пуская медленный дымок, вспоминая свое, и спохватился вдруг:
— Да, про нынешнего Огородникова, зоотехника нашего.
Напомнил я Ваське Безрукову про старшего Огородникова, а потом и указал на сына его: полюбуйся, мол, как добрый пример отца сына творит. Он же батя вылитый, наш зоотехник. Не по обличью — по обличью-то он больше в мать. Ты сходи-ка на ферму, глянь, какой у него там
