Солнечные часы с кукушкой - Надежда Николаевна Герман

гореть.

Забыто́е и заледеневшее

у огня пытаться отогреть:

лунный луч на вышитой подушке,

за окном укрытый снегом сад…

Так сентиментальные старушки

распашонки детские хранят.

Старый дом

Он мне опять приснился, старый дом,

где бродят тени на кошачьих лапах,

а в воздухе прозрачном и густом

висят пылинки и конфетный запах.

Входная дверь простуженно скрипит.

Мои шаги неверны и неловки.

А что-то очень жуткое на вид

под покрывалом прячется в кладовке.

И что-то стонет там, на чердаке,

как будто черти вышибли окошки,

и домовой в бумажном колпаке

порезал о стекло босые ножки.

Вздохнёт рояль, тяжёлый и больной,

сыграть захочет Баха или Листа,

но чья-то тень со сгорбленной спиной

в углу за печкой кашляет и злится.

Утешится, уснёт печальный гном —

на пухлых щёчках розовые пятна.

И только осень плачет под окном.

А кто её обидел – непонятно…

Этюд с водопроводной трубой

Скрипела рама. Ветер выл.

Озябший дождь чечётку бил.

Водопроводная труба уже взяла четыре ноты.

Кряхтел и охал старый клён,

летели листья на балкон,

и заползала в скучный дом тоска осенней непогоды.

Щенок устал и спал в углу.

Валялась обувь на полу.

На кухне капала вода. На тумбочке стояли розы.

Журчало с потемневших крыш.

В стенном шкафу шуршала мышь,

а кот за этим наблюдал, удобной не меняя позы.

За стенкой мучили баян,

в три горла пели про туман.

Фальшивым дискантом вдали перекликались электрички.

Дождь перестал часам к пяти.

Но было некуда идти.

И лишь будильник на столе бежал куда-то по привычке.

«Ранние сумерки, признаки осени…»

Ранние сумерки, признаки осени.

Призраки прошлого в лиственном шорохе.

Будто сорвали и под ноги бросили

клочья афиш. И рекламные сполохи

гаснут в каких-то иных измерениях.

Там по-кошачьи урчит непогода.

Там каждый вечер – канун воскресения.

И дня рожденья. И Нового года.

Память – печали осенней наперсница.

В тёмной аллее рассыпано золото.

Робкий фонарь неуверенно светится.

Жухнет трава в ожидании холода.

Зябнут на окнах помытые кактусы.

Месяц – фасолька. А звёзды – горошины.

Свет ночника фиолетово-сказочный.

И леденцы под подушку положены.

«Шлагбаум. Ржавая чугунка…»

Шлагбаум. Ржавая чугунка.

Рассеянный осенний сплин.

Попутчик, долговязый юнга,

свистит про остров Сахалин.

Он прав… хоть врёт в известной мере

про широту и синеву.

Но мы должны во что-то верить,

чтоб удержаться на плаву.

О, Господи, Отец Небесный!

В трясучем, стареньком авто

заводятся такие бесы,

похожие на чёрте что…

Чёрт знает как, бог весть откуда,

по капельке и по чуть-чуть

в кровь затекает муть и смута

и выворачивает суть.

В пустую голову поэта

такая лезет чепуха,

что, Бог, избави от греха…

(особенно, когда без света!)

…Про райский остров Сахалин

свистит голубоглазый юнга.

Святой отец, как сукин сын,

в углу, с фонариком, один

листает постулаты Юнга.

Мы ждём. Вагоны катят мимо.

Флажок и надпись на трубе.

Фантазии под слоем дыма

мерцают сами по себе,

поскольку нам даётся свыше

безумие. Как статус-кво.

И тихо-тихо едет крыша

пока неясно у кого.

Суров Владыка Мирозданья:

он руку не протянет мне,

приняв за пошлое кривлянье

истошный вопль души во тьме,

он намекнет на близость ада:

мол, жизнь – опасная игра!

А мне не так уж много надо:

семь капель, ломтик шоколада

и спать спокойно до утра.

«Кто-то ходит мимо, рядом…»

Мурка, не ходи, там сыч…

А. Ахматова

Кто-то ходит мимо, рядом.

Жутко в комнате одной.

Только смотрит мутным взглядом

Ночь с обломанной луной.

Только жалобные песни

На печи мурлычет кот.

В этой комнате лет двести

Одиночество живёт.

Шестикрыло и двурого,

Лук и стрелы за спиной —

Без лицензии и срока

Всё охотится за мной.

Как бездарная реклама,

Как навязчивый сосед.

Со времён отца Адама

На него управы нет!

И никто, хоть напрочь сгину,

Не откликнется на крик.

Лишь печально квасит мину

В тусклом зеркале двойник.

Да безлика и прозрачна,

Как бутылка без вина,

Из-за шторы смотрит мрачно

Чья-то тень. И тишина.

«На весь квартал – один пожухлый флаг…»

На весь квартал – один пожухлый флаг.

А ветер воротами – бряк, да бряк…

Единственный фонарь – и тот контужен.

На весь подлунный мир – одна луна.

И старый дед в галошах у окна

совсем один и никому не нужен.

Как старый дом, подписанный на слом,

где пахнет самопальным табаком.

В плетёной клетке канарейка свистнет.

Давно молчит на полке телефон.

И жизнь не жизнь – какой-то странный сон,

где от желаний мало что зависит.

И всё не так… как будто бы назло…

И озеро трясиной заросло.

И под окошком спилены берёзы.

И кинескоп у «Горизонта» сел.

И старый пёс уж год, как околел…

Такой был верный… вспомнишь – в горле слёзы…