Солнечные часы с кукушкой - Надежда Николаевна Герман

За родство по духу.

(За крылатых, за нас – отдельно!)

За удачу… за невезуху…

фраз рифмованных бормотуху

разбавляя тоской смертельной.

В общем, если душа чё просит,

пусть получит своё, собака!

Всё у нас в лошадиной дозе:

ямб и дактиль. А хочешь, в прозе?

Ты же знаешь, мы можем всяко.

Буква к буковке. Ум за разум.

Нам не надо иного хлеба.

Лишь бы слову сверкать алмазом.

Бриллиантом. А хочешь, разом,

оба вместе с балкона – в небо?

Страшно? В Вечности не уверен?

Да не бойся ты, подстрахую!

Ни один ли нам фарт отмерен:

графоман да крылатый мерин —

две бессонницы в ночь глухую.

Ветер скатится по карнизу,

прошуршит над пустынным пляжем.

Пьём. Гуляем. Жуём мелиссу.

И на радость соседям снизу

спляшем, Пегий, ей-богу, спляшем!

Проскрипит на балконе дверца,

Закачается лунный бубен.

В унисоне ночного скерцо

полетит, оборвется сердце —

даже жалко его не будет.

Встречный ветер? А мы не плачем!

Знаешь, это хороший знак:

может, Небо пошлёт удачи

безнадежно крылатой кляче

незаслуженно… просто так?

«Я сочиняю стихи…»

Я сочиняю стихи.

Так на смертном одре умирающий шепчет молитву.

Я сочиняю стихи.

Так безветренным солнечным утром на речке полощут бельё.

Так беспорядочным строем уходят войска, проигравшие битву.

Так пытается вспомнить безродный бродяга забытое имя своё.

Ладно, вспомнит… а толку? Чужой так чужим и останется,

                                   как ни старайся!

В поле один никакой он не воин… Мишень для острот

                                        и насмешек.

Белый мой, чистый, отстиранный флаг, на ветру развевайся!

Самое время сдаваться. Позорно бежать. Ну, а что меня,

                                собственно, держит?

Всю Прокурору Небесному жизнь расскажу.

                               Но своими словами.

Чтоб без хореев и рифм. Пусть рассудит. Осудит.

                          Подпишет уже приговор…

Впрочем, разумней на утро себе хоть немного надежды

оставить,

чем в эту чудную летнюю ночь догореть и погаснуть,

                                    как этот костёр.

Булькает суп в котелочке. Глаза соловеют от едкого дыма.

Вышла луна из-за облака. Скалы набычили лбы

и равнодушно глядят на века, проходящие мимо.

Я, мотылёк-однодневка, усну на ладошке судьбы.

Падают звёзды. Костёр еле теплится. Дело к рассвету.

Я не боец. Ну и ладно. За речкой, в деревне, орут петухи.

Хоть через раз, но дышу ведь. А что ещё нужно поэту?

Шишки кидаю в огонь. Сочиняю стихи…

«В рамке вымытого окна я картину рукой не трону…»

В рамке вымытого окна я картину рукой не трону.

Тишина в душе. Тишина. Хоть садись и пиши икону.

Эта тихая благодать, как нечаянное спасенье.

И не нужно скулить и врать про тотальное невезенье.

Будто вдруг отстоялась муть, и в душе наступила ясность:

чистота, благодать и праздность, как награда… за что-нибудь.

Будто мне за мои грехи, за моё бытие земное —

оглушительный миг покоя из-под вороха шелухи.

Будто отдых отпущен мне на пути бесконечно долгом

за ущербное чувство долга, за приклеенные к спине

два бумажных крыла, в которых смысла не было и не будет…

Но я слышу созвездий шорох и луны глуховатый бубен.

Тихо-тихо и странно-странно то ли видится, то ли мнится:

дикий пляс колдуна-шамана под крылом чёрно-белой птицы —

он танцует в небесном свете, весь расшитый земными снами.

И заря. И туман. И ветер. И картина в оконной раме.

«Жаль было старого поэта…»

А.Д.

Жаль было старого поэта,

усталого, у камелька

под вечер, на исходе лета,

на пять минут, как на века,

уснувшего. А где-то скрипка —

слепой, безжалостный божок,

играла Верди. И улыбка

болезненная как ожог,

сквозь дрёму видима была

отчетливо. И воск на блюдце

подсвечника. И зеркала

(им страшно было шелохнуться)

мерцали в зале по углам.

И всё, как есть: тетрадок груда,

обломок древнего сосуда

и прочий непотребный хлам —

и вазочка из-под варенья,

и книги, где царила моль —

имело важное значенье

и главную играла роль

в какой-то странной пасторали

почти без действующих лиц,

где тихо угли догорали,

и он, состарившийся принц,

дремал на стуле. Видит Бог,

нормальный принц, один из сотен.

Всё, что имел, и всё, что мог,

он промотал и был свободен,

как медленно летящий лист

по ветру на исходе года.

Забавно: всякая свобода

в известной степени – стриптиз:

ведь ты шагаешь за порог

как есть – и гол, и безнадёжен.

Он был свободен, как клинок

освободившийся от ножен.

Как старый, выброшенный мяч.

Как призрак, вставший из могилы.

А скрипка, ласковый палач,

ему вытягивала жилы…

«Гоню усталого коня…»

Гоню усталого коня,

а плеть в руке – всё хлесть, да хлесть!

Простишь ли, Господи, меня

за то, что я на свете есть!

Что конь крылатый натощак

обоз по тракту не везёт,

что нарисованный очаг

на ощупь холоден, как лёд.

Что всякой твари нужен кров,

а у меня – туман и снег.

Что пачкой взмыленных стихов

не рассчитаюсь за ночлег…