Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

климату и простудам, а пуще того привык к уюту Камберленд-колледжа и каминам. Россия отодвинулась далеко, тамошние волнения и гражданские протесты против новых феодалов долетали в стены колледжа, но уже не волновали воображение; где-то там далеко построили, как они выражаются, «суверенную демократию»; смешно, конечно, но какая разница? Рассказывали, что в России реформы свернули; но находились также и свидетели того, что реформ в России хоть отбавляй: решительно все приватизировано, с социалистической собственностью покончено навсегда. А если кто-то не вписался в рынок, так на то и рыночная экономика, is not it?

Сейчас приеду и сам все увижу, говорил он себе. Хотя не ждал ничего и никакого интереса к разворованной стране не испытывал. Ведь и раньше что-то звало домой — но, пока жил в Оксфорде в своей семье, голос Родины звучал глухо и тихо. Обратного пути в Россию не существует в принципе. Всякий интеллигент знает про это.

Мандельштам в статье о Чаадаеве высказался на этот счет определенно. Осип Эмильевич описал историю Петра Чаадаева, вернувшегося из долгого путешествия по Европе домой, в Басманный переулок. Вот удивительно: уезжал российский говорун в Германию, к философу Шеллингу, ума набраться, а вернулся домой и стал общепризнанным идиотом, царь Чаадаева сумасшедшим объявил. Мандельштам заключил: «Нет обратно пути от бытия к небытию». Сам Осип Эмильевич успел поучиться в Гейдельберге, вдохнул, так сказать, воздух Просвещения непосредственно в месте изготовления такового. Вдохнул, вернулся, выдохнул и как раз угодил в Воронеж. А потом на пересыльный пункт во Владивостоке попал, там и сгинул. Оказалось, что имеется путь от бытия к небытию — мы сами себе не хотим признаться в наличии такового. А путь этот имеется, если вдуматься, по нему идет все человечество.

Вспоминал эти строчки Мандельштама он всякий раз, когда в первые годы эмиграции подумывал, не вернуться ли. Тогда не вернулся, а вот сейчас пришла пора.

Едва сказал себе: «Еду обратно», как оказалось, что желтые стены колледжа, серый твидовый пиджак, прогулки вдоль холодного канала, обеды с профессорами закрывали зияющую черноту.

Садовник Томас высказался положительно насчет отъезда из Оксфорда.

— Валить отсюда надо, ты прав. Хорошо тебе, есть куда податься. Была бы квартира в Москве, дня бы здесь не пробыл. Тьфу, — Томас харкнул на тюльпаны.

— Нет у меня там квартиры.

— Женщину найдешь. С жилплощадью.

— Мне шестьдесят скоро.

— И что? А то женщин не знаешь. Набегут.

— Да, это они умеют.

От садовника Томаса жена ушла к пожилому профессору философии, сама поступила в университет, даже защитила диссертацию, из садовницы стала ученой дамой. Правда, впоследствии ее избранника-профессора арестовали за распространение детской порнографии, и семейная жизнь у новоиспеченной ученой дамы не сложилась. Но и садовнику от того легче не стало. Правды ради, не только она, но и весь колледж расстроился.

Едва мысли двинулись в направлении дружной семьи колледжа, как мимо прошел сам мастер колледжа, сэр Джошуа Черч, мужчина осанистый, краснолицый. Адмирал Королевского флота двигался враскачку, как свойственно морякам. Взгляд флотоводца, привыкший смотреть на серую гладь океана, не опознал в садовнике одушевленный объект, но задержался на капеллане и его собеседнике.

— Ну, что ж, решение принято, — сказал адмирал расстриге, — соответственные распоряжения отданы. Желаем удачи.

Насчет «попутного ветра» адмирал не прибавил ни слова, поскольку службу нес не на парусных судах. Он сказал обычную в таких случаях фразу: «Приятно было вас здесь видеть. It was nice seeing you here», — и двинулся далее.

— Ты посмотри на него. Вот он, хозяин жизни, — рассуждал Томас, глядя вслед шелестящей мантии. — Этот парень и на Фолклендах воевал, и в Ираке отличился, и в правительстве посидел… — Классовая ненависть — чувство, которое признали анахронизмом — колыхнулась в голосе садовника.

— Известно, куда ты едешь? — спросил капеллан Бобслей. — На родину едешь, разве не так?

— На родину, — он был рад, что беседа ушла в сторону от Черча.

Основным принципом обучения в Оксфорде является устранение генеральной посылки. Требуется увести рассуждение от общего к частному, показать ошибки в деталях и сделать бессмысленным обобщение. Ну, для чего знать, что дважды два — четыре, если мы толком не понимаем, что такое «два»? К чему погоня за результатом, если в слагаемых нет уверенности?

— А вот и герой дня! — К ним приблизились два аккуратных человека, одинакового роста и одетых почти одинаково, их можно было принять за родственников, настолько прилежно второй копировал жесты и интонации первого. То был профессор германистики и славистики (дисциплины иногда совмещают) Адам Медный со своим аспирантом Иваном Каштановым, немолодым русским юношей, решившим писать диссертацию по Ницше. Каштанов был из тех немногочисленных российских аспирантов, что не являются сыновьями олигархов; приехал с Урала, из города Челябинска, и каждый день выражал признательность колледжу и лично профессору Медному. Тихие жесты Каштанова, негромкий голос, невыразительное лицо — все это мешало запомнить аспиранта; мешало даже его научному руководителю.

— Рекомендую, это Каштанов, — сказал Медный, уже неоднократно представлявший подопечного за последние два года, но постоянно забывавший об этом. — Этот юноша всерьез увлечен германской философией. Уверяю, нас ждут открытия. Не так ли, Каштанов?

Иван Каштанов ответил тусклым взглядом из-под красноватых век; так смотрит ящерица, прячась в траве. Серое лицо немолодого юноши, в складках, как лицо рептилии, было неуловимо. Так ящерицы покажутся и тут же прячутся в траве, мелькнут и исчезнут. Капеллан Бобслей сказал аспиранту несколько ободряющих слов.

— Вот как, значит, Ницше, — сказал капеллан.

Медный между тем тронул рукав «героя дня».

— На прощание решили всех удивить, не так ли? Рассказывают, мастер попросил вас представить колледжу Алистера Балтимора, галериста из Лондона, а вы публично назвали милого джентльмена спекулянтом. Шутка острая, но уместная ли?

— Разве то, что я сказал, кому-то неизвестно?

Медный прикрыл глаза, выражая терпеливое несогласие.

— Осмелюсь предположить, — сказал Медный, — что мастер колледжа пригласил в колледж гостя, взвесив обстоятельства его биографии.

— Послушайте, Медный, меня просили представить галериста. Чем конкретно приторговывает Балтимор — русским авангардом или современными кляксами, — я этого не знаю. Неужели я сказал «спекулянт»? Сожалею о сказанном.

— Алистер Балтимор — щедрый донатор; уверен, вы в курсе его пожертвований колледжу. Воображаю, вам стало впоследствии неловко.

— Помилуйте, Медный! Уж не из-за торговца абстракциями я уезжаю отсюда.

— О, конечно, конечно, — Медный снисходительно улыбнулся. Медный был поляком, и, если бы дал волю пылкостям шляхтича, профессор расхохотался бы над наивностью отставного коллеги; однако годы пребывания в колледже высушили эмоции. Подобно итальянскому профессору Бруно Пировалли, поляк Медный стал подлинным островитянином. — Колледж не может себе такого позволить. Впрочем, вы уже не несете ответственности. Как быстро мы стали чужими! — Медный негромко посмеялся, затем придержал смех.

Медный был аккуратно слеплен природой, не допустившей излишеств ни в чем. Подобно прочим оксфордским