Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

вещи мы называем своими именами, а некоторые, кхе-кхе, не называем. Но Марк Рихтер вовсе ничего не спросил. Решил ехать. Денег на оплату адвоката не было.

Что ж мог натворить его брат, семидесятилетний Роман Кириллович, мужчина уравновешенный и отнюдь не оппозиционер?

Трудно помочь заключенному, если денег нет; все имевшиеся деньги Рихтер оставил жене. В сегодняшней Москве никого не знает — былым приятелям по шестьдесят; если дожили, конечно.

На Брод-стрит Марк Рихтер встретил веселого коллегу (теперь уже — бывшего коллегу) Адама Медного; ученый шел, слегка пританцовывая — все же Рождество на носу. Незадачливого расстригу англизированный поляк потрепал по плечу, осведомился, увидятся ли они за high table.

— Great meal, mate! We expect truly great meal tonight!

Расстрига ответил, что его вряд ли позовут к столу: в колледже более не числится, вино на отщепенца расходовать не станут. Медный изобразил подобие скорби, сдвинув брови и сморщив нос.

— Досадно, что вас лишили комнаты.

— Что же делать.

— Мы это так не оставим. Я в прекрасных отношениях с хозяином «Блэк хорс», знаете этот отель? Хозяин мой хороший друг. Даст вам двадцатипроцентную скидку. Я лично попрошу его об этом. Лично попрошу и буду настаивать на скидке. Уверен, вам это обойдется не дороже ста двадцати фунтов за ночь.

— Стоит ли вам беспокоиться?

— Уверяю вас, это сущие пустяки. Немедленно ему позвоню. Не откладывая. Сто двадцать, в самом крайнем случае — сто тридцать фунтов за ночь: это для вас приемлемо? Могу ли сказать, что вы согласны с ценой?

Обычная цена комнаты в «Черной лошади» была сто тридцать пять фунтов, он знал это потому, что несколько раз ночевал там с любовницей; и он оценил заботу Адама Медного.

— Пожалуй, откажусь. Но крайне вам обязан за поддержку.

Они распрощались. Едва поляк удалился танцующей походкой, как Марк Рихтер нос к носу столкнулся с самим мастером колледжа, сэром Джошуа Черчем. Адмирал вынырнул из праздничной толпы непосредственно перед расстригой, увильнуть от встречи невозможно. Адмирал, судя по пакетам в руках, совершал рождественские покупки; увидев отщепенца, глава корпорации ученых воронов и вольных стрелков вдруг весело ему подмигнул.

День праздничный, Брод-стрит — удалая улица, да и все вокруг — фрики, но подмигивание старого адмирала изумило беглого ученого. Он даже подумал, что померещилось: фонари, витрины, елки — все мигает и блестит.

Напротив Бодлианской библиотеки шумела, как обычно, манифестация. Через день здесь воздвигали маленькие баррикады из разобранного штакетника и ящиков, и поочередно — мусульмане, ущемленные в Палестине, африканцы, пораженные в правах, курды, негодующие на турок, украинцы, желающие вернуть Крым, — выкрикивали лозунги в пеструю толпу студентов, которые шли на занятия. Марку Рихтеру манифестанты напоминали футболистов: команды сменяли друг друга на поле — один день играл «Арсенал» против «Челси», другой день «Мадрид» против «Барселоны». Сегодня на поле вышли представители отнюдь не высшей лиги; зрителей было маловато. Впрочем, Рождество отвлекало.

Митинговали украинские патриоты, и он увидел Феликса Клапана, лысина акварелиста отражала огни большой елки, установленной неподалеку. Клапан предрекал Гаагский трибунал российскому правительству, временами пинал резиновую куклу, изображавшую российского президента, глаза его задорно блестели; небольшая группа патриотов галдела, и гул свободолюбивых речей смешивался со свистом, звоном, хлопушками и обычным рождественским шумом улицы.

Адмирал никак не мог подмигнуть, это не вязалось с осанкой и положением; однако мастер колледжа, адмирал Черч, подмигнул ему еще раз — явственно, игриво, призывно. Подмигнул — и мимо прошел. И Марк Рихтер продолжил свой путь: свернул на Хай-стрит, дошел до библиотеки, миновал колледж Крайст-Черч, где сегодня толстый правозащитник рассказывал о неизбежном поражении автократии, перешел мост у Модлен-колледжа, прошел мимо паба «Индюк и морковка», где работяги играли в «свинюшек», и дальше, вдоль Коули-роуд, где живет народ победнее и поцветнее.

В конце этой длинной улицы начинаются тощие дома уж сущей бедноты, где селятся уж и вовсе цветные, и вот там построили общежитие, точнее, новый корпус, победнее того, первого, что располагался подле колледжа и был выполнен в псевдоготическом стиле.

Администратор по хозяйственной части, бывший майор королевской авиации Алекс Гормли, занимавшийся расселением студентов, инстинктивно понимал, кого куда следует направить. Даром что один глаз у Гормли был стеклянным, он и оставшимся видел человека насквозь, вплоть до чековой книжки родителей. Едва взгляд его касался потенциального жильца, как Гормли уже знал, на каком этаже тот будет жить, сколько у него будет соседей, и уж определенно знал — в какой корпус селить студента.

Новый корпус был отстроен из привычного всем оксфордского бурого кирпича, прямоугольная казарма, но с тем прогрессивным отличием, что одна из стен сплошь стеклянная: дерзкое новшество. Всякий архитектор норовит оставить след в истории, и творец этого здания решил снабдить стандартный кирпичный барак «французскими окнами», совершенно как в Версале, чтобы стекло в комнатах шло от пола до потолка. То, что придает свежую прелесть французскому дворцу в парке, оказалось не столь замечательно в английском общежитии. Ледяной ветер, непрерывно напиравший на тонкое стекло (двойные рамы не предусмотрены), превращал комнату в морозильную камеру, жильцы завешивали окна разнообразными предметами, как то: юбки, подштанники и скатерти. Те из постояльцев, что по неосмотрительности обзавелись детьми (невозможно все предвидеть), получали комнату побольше и имели возможность сушить пеленки, развесив их вдоль огромного стекла. Неказистый быт вышел наружу, стеклянная стена приобрела вид цыганской кибитки.

— Я раскладушку у окна поставлю, — бормотал гостеприимный Каштанов, — так просторней будет. А вы располагайтесь на кровати. И стол мой используйте, прошу вас. Свои книжки на пол сложу. Извините, беспорядок.

Комната Каштанова была чистой и рабочей: аккуратные стопки книг с закладками, тетради конспектов выложены в ряд, пачки чистой бумаги для заметок. Пока Марк Рихтер шел по коридору, успел разглядеть (двери настежь, privacy не в том состоит, чтобы прятать от чужих взглядов исподнее) неприбранные пеналы комнат — разбросанные по комнатам носки и башмаки, объедки в пластиковых коробках, опрокинутые мусорные ведра. Опрятная комната Каштанова по сравнению с другими казалась пустой: ни платяного шкафа, ни тумбочки, где хранят посуду и продукты.

Каштанов указал на узкую кровать.

— Чем богаты, Марк Кириллович. А я лягу здесь.

— Вы у окна окоченеете, — сказал гость.

— Что вы! Я закаленный. У нас на Урале знаете какие морозы?

— Вас продует.

— А мы старый матрац поставим… вот так, стоймя. В подвале здешнем матрац нашел. Ничего, что грязный? Не обращайте внимания. Я пальто сверху накину, чтобы вы пятен не видели. Зато дуть не будет. Какой-то умник окна во всю стену сделал. Летом жарко, а зимой холодно. Еще пиджак сверну и по низу окна — где щель. Вот так, вот так.

Каштанов делал все быстро и аккуратно;