Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

не отсиживались. Ты что же думаешь, сейчас я пойду на митинг за Бандеру? Мне плевать на свободу. Мой отец бедствовал и не мог напечатать ни строчки. Он не ловчил! Не рисовал иллюстраций к Мюнхгаузену. Он голодал. — И Рихтер скрипел зубами. — Он не был эпикурейцем. Неужели такие простые вещи были тебе непонятны? Мне дорога наша фамильная честь. Виктор Гюго — ты, наверное, этого писателя не читала — уехал из Франции, когда к власти пришел Луи Наполеон. Но он вернулся, когда тот же самый Наполеон Третий начал войну с Пруссией. Это была неправая война. Но Франция была в беде. А не Луи Наполеон. Неважно. Путин или не Путин. Это для вас, приспособленцев, важно. Гюго вернулся после Седана. В разбитую Францию. Он двадцать два года жил вне Франции. Но он не эмигрант. Вы что же, решили, что мы все за одно? За сытую демократическую жизнь? Втроем? Ménage à trois? Ошиблись.

— Успокойся, мой бедный. Мне так жаль, что причинила тебе боль.

— Когда я смотрю на фотографию отца, плачу, — так говорил старый Марк Рихтер, слова выдавливались из его губ, как пена из губ эпилептика. — Я показывал тебе фотографии моего отца.

— Ты женат! Мой дорогой, опомнись, ты женат! Ты все время забываешь, что я тебе ничего не должна.

— Дед моей жены был казачьим полковником. Он рубил красновцев на войне. Есть история. Она сложная. Ее надо знать. Есть война. Это война. В любви живут по законам военного времени.

На эти слова и отвечать было нечего. Наталия просто подняла бровь, мимика выразительная.

— Ты не поняла. Если я до тебя дотронулся. Один раз дотронулся. Только один раз. Я передал тебе честь и память нашей семьи. Не ловкачей. Не талантливых пролаз. Ах ты, искательница удовольствий. Эпикуреец.

И Марк Рихтер прибавил грубый эпитет, каким обозначают развратных женщин.

Наталия была шокирована этой речью. Говорил человек глубоко оскорбленный, но, конечно же, кругом неправый. Он пожалеет впоследствии о своих словах. Ему станет стыдно.

— Ты поймешь, что ты потерял. Предал ангела любви. Ты оскорбил любящую.

Феликс Клапан, с которым она поделилась своим горем, как человек несомненно близкий и по-своему участвующий в коллизии, отреагировал крайне здраво и спокойно:

— Я вижу, ребята, что вы друг друга любите. Какие страсти! Редкость в наше время. Ну и чудесно! Я устранился. А вы же сумеете договориться с его женой. Не монстр же она, в самом деле?

Но Наталия понимала, что ни договориться не получится, ни вернуть Рихтера. А она его полюбила. Да, пожалуй, полюбила. Рассчитывала на него.

Знаем ли мы сердце любящей женщины! Что значат десятки страниц, претендующих на описание чувств женщины, если автор их не в состоянии заглянуть в душу героини! Наталия, по ее собственному выражению, любила Марка Рихтера «абсолютно», и это чувство, без всякого сомнения, отличалось от эмоций, которые она испытывала, отправляясь на рандеву с Клапаном. Знаем ли мы, как причудливо порой сочетаются увлечение и любовь, похоть и душевная привязанность? Знаем ли мы, какие амальгамы создаются ежеминутно в сердце ищущей себя женщины? Недаром Полибий, а за ним впоследствии и Макиавелли рекомендовали в качестве лучшего государственного устройства сочетание трех типов правления: монархический, республиканский и аристократический — одновременно.

Наталия Мамонова, статная пятидесятилетняя женщина с крупной грудью, точеными руками и карими глазами рассталась с оксфордским профессором и вернулась в Москву, в свою однокомнатную квартиру, скромностью и одновременно опрятностью которой привыкла гордиться. Своим европейским любовникам она рассказывала о стоической интеллигентной жизни в Москве («у меня ренты нет, меня богатые мужья не содержат, не то что ваших жен») — и эти рассказы были исключительно правдивы. Доход был невелик, условия жизни весьма скромны, но природная способность создавать уют превратила тесное жилье — в келью дамы, достойно ведущей одинокое хозяйство, женщины высокоинтеллектуальной. Одно дело — бедность, иное дело — достоинство, с которым бедность превращается в скромный, но изысканный быт. Удачно подобранные обои, два кота, картины акварелиста Клапана по стенам (пастельные пейзажи и портреты хозяйки), книжные полки, полные почти прочитанных и не прочитанных книг, обильная коллекция дисков с классической музыкой (первый муж был пианистом) — быт женщины, которая несет свой крест с достоинством.

Всякий раз, возвращаясь в панельную тесноту после широких апартаментов европейских отелей, Наталия заново привыкала к московской жизни, к равнодушной судьбе, в которой одинокой женщине официанты не подают розовое вино. Да разве дело в официантах, разве дело в отелях, не в этом вовсе дело! В Европе вдохновляет открытый фантазии простор: меняются города, музеи, ландшафты, языки. В России плоское однообразие плоской судьбы сводит с ума. А если ты одинокая женщина, если тебе пятьдесят лет, и ты создана природой для лучшего? Но ведь через три недели снова в Европу — надо лишь перетерпеть; мысль о том, что после разрыва с Рихтером перемен в судьбе уже не будет и московскую жизнь надо жить беспрерывно, была невыносима.

Наталия, переступив порог, не сказала ни слова тому человеку, кто ждал ее в квартире, но сразу пошла к окну. Успела взять на руки кота, прижала к груди. Ближе, прижмись ко мне, защити меня, котик; и кот зарылся носом меж крупных грудей, фыркал. Пусть в квартире тесно, но за окном распахивался вид на зимнюю Москву: как ни убог пейзаж окраин, русская зима его преображает. Начались рождественские морозы; снег несколько дней валил крупными хлопьями, засыпал крыши, тротуары, машины, голые ветви тополей — и вдруг все сковало холодом, белые покровы застыли, и величие русской зимы сделало и Москву, и одинокую судьбу женщины — трагической и великой. Женщина осталась одна, ей страшно одной в пустой России; но жестокий мороз один на всех — и любого делает героем.

Далеко, за снежными куполами окраины, полыхало красное небо центральной Москвы, роскошного бессердечного города, с ресторанами богаче европейских, с лимузинами шикарнее венских и парижских. Там властвуют богатые мужчины — не чета Рихтеру или Клапану; столичные хозяева жизни даже и не повернут голову в сторону пятидесятилетней медички. Следует жить той жизнью, которую предлагает холод русских окраин, другой уже не будет. Надо жить и бороться. Наталия отвернулась от окна, овладев собой.

Дома путешественницу ждал мужчина, не муж и даже не вполне любовник; скорее компаньон, к которому Наталия Мамонова относилась с исключительной добротой. Сожителя своего Пашу Пешкова, безработного москвича, «подобранного» после развода со вторым мужем, когда образовалась губительная для жизненных соков пустота, — Наталия не особенно уважала, но относилась заботливо. Сложились взаимоприятные отношения: от Паши ждали простых хозяйственных услуг, взамен он получал стол, кров и хозяйку. Ночью секс, утром завтрак, вечером рассказ о городских новостях, обмен мнениями по текущим событиям; впрочем,