Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

у его любовницы, помимо него, имеется и другой партнер, которому говорится все то же самое и свидания с которым столь же пылки, — его собственная ложь стала нелепой. Секрет адюльтера объясним, пока это секрет двух. Когда количество участников увеличивается — какие тут секреты.

Мысль о том, что из-за любовницы, женщины с толстыми грудями, веселыми глазами и мокрой промежностью, он больше не увидит детей, была дикой. Еще более диким было то, что это именно так и есть, и что это непоправимо, и привязанность к телу порочного существа лишила его семьи. Он больше не услышит смеха сыновей, не увидит детской одежды, развешанной на стульях, не услышит мирного сонного дыхания. И это потому так случилось, что ему казалось неизмеримо важным ложиться в потную постель с женщиной, раздвигающей для него толстые бедра, слушать слова, которые эта женщина говорила всем своим партнерам.

Унижение тем сильнее, что женщина ощущала полную правоту: ведь он не женился на ней, а ей надобно жить полной жизнью. Она и жила. Приезжала по приглашениям в Британию: билеты ей покупал то он, то второй ее любовник, акварелист Клапан; с одним любовником жила в одном отеле, с другим — в другом. Поразительно, что они ни разу не столкнулись, когда любовница летала не к нему: городок же маленький. Впрочем, она, скорее всего, не выходила днем из отеля. Теперь подробности мучили его — как правило, люди анализируют то, что бессмысленно анализировать. Еврея-эмигранта Феликса Клапана, иллюстратора-акварелиста, он встречал в их маленьком городке часто. Клапан был бойкий лысый невысокий человек со взглядами: ненавидел Россию, боролся в меру сил за независимость Украины, из которой уехал по еврейской квоте. Многие евреи Советского Союза сперва ехали в Германию, мучимую комплексом вины, там собирали дань немецкого раскаяния и деньги еврейской общины, потом продвигались дальше на Запад. Теперь Клапан мстил прошлому: выходил на митинги с плакатом «Долой тиранию Путина»; был мужчиной прогрессивным, осуждал тоталитаризм.

— Ты не смеешь меня судить! — кричала она.

Кого он мог судить? Разве что самого себя. Заслужил быть в той же постели, что и акварелист Клапан. Ездил со своей тайной подругой в Брюссель, жил с ней в отелях и смеялся за завтраком; до него и сразу же после него все то же самое делал акварелист Клапан, так же смеялся, ел те же круассаны, что и он, а в постели совершал те же телодвижения. Он подумал, что Путин, которого называют тираном, в сущности, не сделал ему ничего плохого, что он понятия не имеет, что на самом деле произошло на Украине, реальное зло ему принесла постыдная страсть, лысый акварелист и пылкая женщина с толстыми грудями.

Он рассказал обо всем жене — которая и так примерно знала всю историю. Он лгал жене, любовница лгала ему, все сплелось в тяжелый ком вранья и похоти, катить тяжелый ком в гору — невозможно. А жизнь с любовницей — это когда катишь в гору ком вранья.

— Почему ты не забрал меня к себе? — кричала любовница. — Одна помираю в России!

Он подумал, что было бы, если бы забрал, как бы тогда они устроились с Клапаном.

Из дома ушел тут же. Их дом был небольшой, в два этажа, с кухней и крохотной гостиной на ground floor и тремя спаленками наверху. Комнаты узкие, с низкими потолками, обыкновенные британские тесные комнаты, плохо пригодные для жилья. Но жилось им уютно, и, когда жена ранним утром спускалась готовить завтрак, он входил в тесную детскую и смотрел, как мальчики просыпаются, ищут свои носки и майки. Эти утренние минуты он вспоминал чаще всего; хотя порой вспоминал и отели Брюсселя и заливистый смех любовницы. Вещей взял с собой немного; жена помогла собраться. Колледж выделил на месяц одну из тех комнат, что держат для гостей. Заказывать такую комнату надо заранее. Ему, как члену братства, сделали исключение: передвинули чьи-то визиты.

Суета в здании колледжа отвлекала от тоски — уборщики гремели ведрами, драя полы по утрам, бранились со студентами, наступавшими на мокрый пол, — и, хоть это было не похоже на утренний шум его дома, но все же это были приятные звуки. Он спускался к завтраку в студенческую столовую и старался не думать о том, что сейчас мог бы сидеть за завтраком с женой и сыновьями. Потом шел на занятия, рассказывал о средневековой Бургундии, потом на общий ланч, где старался сесть рядом с Теодором Дирксом. Добрый Теодор клал ему руку на плечо и молчал, это помогало. Один лишь раз они вернулись к теме его разрыва с семьей.

— Думаю, я должен жениться на Джудит, — сказал Теодор.

Джудит была студенткой гебраистики, с ней Теодор сожительствовал три года. Жили вместе открыто, но о браке речи не было.

— Ты прав, — ответил он Теодору. — Жениться всегда лучше.

И больше про семью не говорили.

Вечером он регулярно отправлялся на общий пышный обед, за которым не принято говорить о личном. Обсуждают марки вин и колко говорят о политиках, которых фамильярно именуют студенческими прозвищами: половина кабинета министров училась в Оксфорде. Действующего премьера, Бориса Джонсона, называли БоДжо, смеялись над его крашенными в цвет мочи диабетика волосами, но смеялись лениво и добродушно — все же мы члены одной семьи. Знаете ли, как он вел себя в Итоне? БоДжо мастер дебатов, непревзойденный оратор: он дважды в день мог защищать противоположные точки зрения — и всегда блистательно. О, феноменальный талант! Все смеялись. И он смеялся вместе со всеми над занятным характером БоДжо.

Он всякий вечер напивался за обедом, падал на казенную кровать и тут же засыпал. Обнаружил, что надо выпить полторы бутылки вина, чтобы спать без сновидений.

Потом пришло известие, которое заставило уехать из Оксфорда насовсем. Он даже обрадовался, что подведена черта. Не хватало, как выяснилось, еще одной прорехи в жизни, и без того уже порванной. Он потребовался в Москве — по скверному поводу.

Больнее, чем есть, быть не может; что значит отъезд из чужой страны, если ушел из семьи? Что значат политика и границы по сравнению с детьми и их смехом?

Оказалось — он это выяснил опытным путем, подписывая бумаги, составляя заявления, сдавая служебный компьютер, — что мелочи повседневной жизни были защитой от пустоты; когда ушли и эти мелочи, сделалось совсем пусто.

Сама жизнь как таковая защитить от смерти не может, но вот привычка к жизни помогает оттягивать неприятный момент. Привыкаешь к заполненности пространства вокруг себя, и это спасает. Конечно, толчея знакомых возле смертного одра — защита сомнительная, но пока умирающий еще не простерт на одре, круговорот привычных