Как писать в XXI веке? - Наталья Гарбер

В. М.

В столе у меня 2000 руб. — внесите в налог.

Остальное получите с Гиза.

В. М.».

Технологично, дельно, коротко, не так ли?

Цветаева написала в статье «Искусство в свете совести»: «Герой тот, кто и несвязанный устоит, и без воску в ушах устоит, поэт тот, кто и связанный бросится, кто и с воском в ушах услышит, то есть опять-таки бросится. Единственное отродясь не понимаемое поэтом — полумеры веревки и воска». А вот ее предсмертная записка писателям — перед тем, как повеситься:

«31 августа 1941 г.

Дорогие товарищи!

Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто может, отвезти его в Чистополь к Н.Н. Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему и с багажом — сложить и довезти в Чистополь. Надеюсь на распродажу моих вещей.

Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет. Адр<ес> Асеева на конверте.

Не похороните живой! Хорошенько проверьте».

Тоже, заметьте, все по делу, никакой лишней «лирики».

Так что довольно о технологии писательства, давайте честно — о том, с чего начали. Помните Одоевского? «Перо пишет плохо, если в чернильницу не прибавлена хотя бы капля собственной крови». Давайте о том, сколько крови надо, чтобы оно писало хорошо.

И предупреждаю: одна из слушательниц моей Школы малой прозы и поэзии, прозаик, пробовавший себя в поэзии, после разбора статьи Маяковского «Как делать стихи» твердо сказала — «теперь я точно знаю, что поэзии писать не буду». А другая как писала, так и пишет стихи — потому что Бог дал и вариантов нет. Так что я не буду вас обманывать — ни в том, чего стоит настоящая поэзия как творение и образ жизни ее автора, ни в том, насколько это просто — создавать новые миры, путешествие в которые навсегда лишает вас радостей обычной жизни и статуса «нормального человека», ибо сознание, однажды расширенное, сужено быть не может.

И правы Маяковский и Цветаева — поэт создает свои, поэтические правила жизни, направляет на их исполнение силы своего ума, души и воли ради устроения того целого, что не вписывается в этот мир. На то она и поэзия, такая у нее и цена.

«Поэтическая кухня»: чувство стихии, одержимость, творческое рабство

Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки — посредством откровения. Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал, — и дальше, может быть, чем он сям бы желал. Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихотворение — колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом.

Одаренный человек часто начинает писать в детские или юношеские годы, и сначала он — просто рассказчик о своих переживаниях, «в рифму» и «в столбик».

Истинный поэт рождается из этих опытов лет в 20–30 лет, а то и позже. Сверстники Пушкина достигали поэтической зрелости в 20–25 лет. Во второй половине XIX века этот срок удлинился к 25–30 годам. «Стихоплетствовать», соблюдая ритм и рифму, — это не искусство, а своего рода упражнения по извлечению корня квадратного уравнения. Технологично, складно, но картину мира не обогащает. Поэтому известный математик Колмогоров говорил: «Есть только один способ построить автомат, способный писать стихи на уровне больших поэтов, — это промоделировать развитие общества, в коем эти поэты развиваются».

На каждый исторический период приходится, вероятно, более или менее равное число людей, способных стать большими поэтами. Но далеко не каждая эпоха является плодотворной почвой поэзии. Чтобы поэзия возникла, необходима и активная литературная среда, и сложнейшее самостоятельное формирование подлинно поэтической личности. Иннокентий Анненский опубликовал первую книгу стихов в пятидесятилетием возрасте, в начале XX века. А уж после 1917 года бывало, что значительный поэт в России либо был выслан, как Бродский, либо жил переводами, как Ахматова и Пастернак, имея большую, но «подземную» славу — рукописи ходили по рукам.

Истинная поэзия создает свою систему знаков, отличную от обычного языка, органическое единство формы и содержания. Освоение этого языка стоит по сложности наряду с освоением языка музыкального. Грибоедов противопоставлял искусство (мастерство) и дарование (творческую силу). Мастерство зачастую подражает дарованию, ища социального признания. С точки зрения поэзии это пустой путь, но в обществе он может принести статус и выгоды, за тем по нему и идут.

Марина Цветаева поэтому различала одержимость искусством и одержимость людей искусства. Первое — ощущение себя находящимся, «держимым» в руках поэтической стихии, свойственное большим художникам. Второе — эстетская, лжепоэтическая страсть к силе влияния этих стихий, делающая стихоплетца существом, зряшно погибшим и для Бога, и для людей: «Демон (стихия) жертве платит. Ты мне — кровь, жизнь, совесть, честь, я тебе — такое сознание силы (ибо сила — моя!), такую власть над всеми (кроме себя, ибо ты — мой!), такую в моих тисках — свободу, что всякая иная сила будет тебе смешна, всякая иная власть — мала, всякая иная свобода — тесна — и всякая иная тюрьма — просторна. Искусство своим жертвам не платит. Оно их и не знает. Рабочему платит хозяин, а не станок. Станок может только оставить без руки. Сколько я их видала, безруких поэтов. С рукой, пропавшей для иного труда», — пишет Цветаева в статье «Искусство в свете совести».

Поэт — это глубокий и самобытный человек со специфической духовной организацией. Стихи его — внешнее проявление всей натуры, являющейся каналом, голосом, проявлением высших стихий. Настоящий поэт, художник, творец смущается перед идущей через него силой. Ловеласу Пушкину Бог велит: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей». Эстет-символист, мистик, способный создавать тончайшие поэтические орнаменты, Вячеслав Иванов говорил Марине Цветаевой, убеждая ее писать роман: «Только начните! Уже с третьей страницы вы убедитесь, что никакой свободы нет». Седой «лироэпик» кино Гия Данелия в интервью на вопрос: «Вы, наверное, чувствуете себя опытным мэтром, приступая к новой работе?» — сказал, что всегда в начале фильма чувствует себя беспомощным и понятия не имеет, что будет и как это сделать.

Замкнутый и сложный поэт Наум Коржавин писал по поводу всех этих чудес, что задача поэта — всего лишь «точно почувствовать и выразить свое существо». Существенная часть этой работы — включение подтекста, присутствующего незримо и связанного с обстоятельствами, чувствами и контекстом, породившими стих. Поэзия содержит подтекст так, чтобы он глубок и ясен любому человеку, иначе это капустник «для своих».

Понятно, что читатель разного уровня культуры извлекает разную глубину и смыслы из произведения. Поэтому заложите туда максимально доступную вам силу. И вы получите самого лучшего доступного вам читателя, того «поэта в душе», который в ваших стихах найдет выражение своего видения. Замечательный лирический писатель Михаил Пришвин писал: «Для каждого книга — это зеркало, в которое он смотрится, и сам себя узнает, и познает в истине. Книга для всех учит нас, как нам надо за правду стоять. Книга для каждого освещает наше личное движение к истине. Правда требует стойкости: за правду надо стоять или висеть на кресте, к истине человек движется. Правды надо держаться, — истину надо искать… Я не управляю своим искусством. Я веду себя так, чтобы из меня выходили прочные вещи. Мое искусство слова стало мне как поведение».

Одержимость поэзией

Состояние творчества есть состояние наваждения. Пока не начал — obsession [9], пока не кончил — possession [10]. Что-то, кто-то в тебя вселяется, твоя рука исполнитель, не тебя, а того. Кто — он? То, что через тебя хочет быть. Меня вещи всегда выбирали по примете силы, и писала я их часто — почти против воли. Все мои русские вещи таковы. Каким-то вещам России хотелось сказаться, выбрали меня. И убедили, обольстили — чем?моей собственной силой: только ты! Да, только я. И поддавшись — когда зряче, когда слепо — повиновалась, выискивала ухом какой-то заданный слуховой урок. И не я из ста слов (не рифм! посреди строки) выбирала сто первое, а она (вещь), на все сто эпитетов упиравшаяся: меня не так зовут.