Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Мой первый разговор с р. Ашером касался важности изучения позднейших законоучителей. Разговор произошел как бы между прочим. Р. Ашер, к слову говоря, был невысок ростом, говорил очень мало и казался очень стеснительным. Он сказал, что уважаемый раввин очень хвалил меня ему – за эрудицию, острый ум и умение проникать в суть вещей. Но он, р. Ашер, обратил внимание, что я совсем не интересуюсь позднейшими законоучителями. Он заметил, что помимо Гемары, Рамбама и раздела «Йоре деа» я вообще не занимаюсь Торой. Для того чтобы заниматься вынесением галахических решений, недостаточно просто бегло просмотреть сочинения законоучителей (особенно в том, что касается запретов и разрешений). А изучение позднейших законоучителей тоже очень важно для будущей галахической деятельности. В тот раз я ушел от ответа, но разговор повторился. Тогда я объяснил, как я отношусь к авторитету позднейших, а на слова: «Все, что добавляет искушенный талмудист, – это как Закон Моисея с Синая», – я сказал, что, по моему мнению, позднейшие законоучители не подходят под определение «искушенных талмудистов»: достаточно лишь сравнить их формулировки с формулировками ранних законоучителей. Ранние обычно начинали ответы с фразы: «Такое указание я получил с небес», а позднейшие – с «чрезмерно утрированных похвал» спрашивающему раввину и казуистики, далекой от сути вопроса, и в итоге отвечающий обычно не осмеливался решить вопрос самостоятельно, а лишь высказывал свое мнение, «и если другие присоединятся к этому мнению, то вопрос можно решить так-то и так-то»… Раввин, видимо, не привык к подобного рода разговорам. Он сказал только: конечно, Айзек-Гирш Вайс легко может начать со слов «такое указание я получил с небес» и подписаться – Айзек-Гирш Вайс…

Последствия не заставили себя ждать. Р. Лейб Гемарский известил меня, что после Суккота я перестану получать материальную поддержку и обращаться к р. Хаиму-Озеру бесполезно, потому что он, р. Хаим-Озер, хотел, чтобы мне уже сейчас перестали давать деньги, а они с р. Ашером уговорили его на отсрочку. Кто-то наговорил про меня много гадостей, а р. Хаим-Озер сказал, что чем больше я учусь, тем становлюсь опаснее. «Этот юноша любит Тору и очень прилежен, но в нем есть изъяны, и я их вижу – а я очень хорошо умею замечать такого рода изъяны – и ни в коем случае не могу рекомендовать материально поддерживать его. Вы должны передать тем, кто ему содействует, что я отказываюсь от ранее данной рекомендации, можно считать, что она была условной». Р. Ашер и не подозревал о том, что он явился причиной такой перемены отношения р. Хаима ко мне. Но в любом случае эта причина была лишь косвенной. Лба из Воронова тем временем уехал в Лондон, и я опасался, что мои подозрения о его связях с миссионерами были верны. У подмастерья Янкеля тоже были насчет него такие подозрения. Я опасался, что р. Хаим-Озер каким-то образом узнал, что человек, передававший ему письмо от меня, связан с миссионерами. В таком случае лучше всего будет не обращаться к р. Озеру.

Для меня наступили тяжелые дни. Я был совершенно один. Я перестал общаться с Явецом и его кругом; р. Ашер относился ко мне весьма осторожно и подозрительно. С теми молодыми людьми, которые учились вместе со мной в бейт-мидраше, у меня не было ничего общего, и они относились ко мне недружелюбно. Вполне достаточным основанием для зависти было «особое отношение» и «уважение», которое выказывали мне домовладельцы и ребе. Впрочем, были два юноши, с которыми я учился еще в Тельши, – они относились ко мне весьма дружелюбно, однако по духу они были очень далеки от меня.

Иногда я встречал Шлама Воловича, парня из Сморгони, который учился в «кружке» у р. Хаима-Озера и был близок к кругам Бунда, однако его враждебное отношение к сионизму и равнодушие к Эрец-Исраэль были неприятны мне. Я помню, как волновался, когда мы посылали к барону Ротшильду делегацию сионистов по поводу передачи поселений Еврейскому колонизационному обществу{370} и эмиграции рабочих из Эрец-Исраэль, и как Волович насмехался над этим, говоря, что я уделяю чересчур много внимания организации мелочей, которые совершенно неважны и являются лишь бегством от действительности. Мы сильно поссорились, я даже перестал разговаривать с ним.

Единственным моим другом тогда был р. Лейб Гемарский, глава семейства и лавочник – его магазин размещался напротив бейт-мидраша. Поводом для возникновения нашей дружбы послужило то, что мне удалось повлиять на его десятилетнего сына. Этот мальчик приносил родителям сплошные огорчения. Его считали глупым, тугодумом, «гойской головой». Кроме того, говорили, что он очень упрям и ни в коем случае не хочет учиться. Все наказания, которым его подвергали (их было не так уж мало), нисколько не усиливали его «тягу к знаниям». На Песах р. Гемарский пригласил меня в гости, главным образом на Пасхальный седер. Через несколько дней после переезда в Шнипишки я пообщался с его детьми. Их было четверо: дочь лет семнадцати и трое сыновей, из них «упрямец» был средним по возрасту. Другими детьми родители были довольны: старший помогал в делах, а младший учился в народной школе (русской!). Родители высказали мне свое беспокойство. Мать, страдавшая от воспаления суставов, – чувствовалось, что она была настоящей хозяйкой дома: говорила она тихо, мало, но все ее слушали и подчинялись ей – попросила у меня совета, и я предложил свою помощь. После Песаха я стал с ним заниматься и помимо скромного дохода, который получал за занятия, прославился своим умением «влиять» на детей. Мальчик был очень чувствителен, с обостренным чувством справедливости и стремлением к правде, многие вещи приводили его в затруднение. Первый раз такое затруднение вызвал у него стих: «И пожалел Всевышний, что сотворил человека на земле…» – «А разве он не знал заранее?» – «… И опечалился в сердце своем» – «Почему опечалился? Разве он не мог исправить людей, а не насылать на них потоп?» Я решил, что мальчика мучают вопросы справедливости, потому что они связаны с его душевной потребностью в уважительном отношении домашних. Я понял, что именно это – ключ к сердцу ребенка и источник влияния на него. Я рассказал ему ясно и четко, однако очень мягко, приводя примеры из жизни людей вообще и своей жизни в частности, о свободном выборе человека, о том, что судьба каждого человека в его собственных руках. Все люди равны: их способности различаются по направленности, но одинаковы по качеству. Жизнь – это испытание, а те поколения его не прошли, каждый должен суметь выдержать это испытание. То, что я говорил с ним как с другом, то доверие, которое я выказал ему, рассказав случай из своей жизни (я рассказал о своем побеге в Гомель и попросил никому больше не говорить об этом), и огромная вера в равенство людей и в то, что каждый человек в силе построить свою жизнь, – все это так на него подействовало, что он взволнованно схватил мою руку, поцеловал ее и сказал: «Я обещаю, что с этого дня стану совсем другим!» Свое обещание он выполнил на редкость успешно. Он учился у меня полтора года и за это время изучил всю Тору и немного ранних пророков и начал писать на иврите. В это же время его учили русскому языку и арифметике, готовя к поступлению в русскую школу. Педагогическая удача в занятиях с мальчиком принесла мне любовь его семьи, и авторитет мой сильно возрос. Еще я обладал влиянием на старшего сына Гемарского (забыл, как его звали) и на двух его приятелей, студентов первого курса педагогического института. Среди них я вел активнейшую сионистскую пропаганду. Вместе мы ходили слушать речи сионистов, и я помню, какое сильное впечатление произвела на меня проповедь р. Райнеса{371} в большой виленской синагоге в 5661 (1900) году. Эту проповедь я законспектировал себе в записную книжку, и она сохранилась у меня до сих пор. Думаю, что лучше всего будет привести здесь отрывок: «Конечно, вы согласитесь, что великим делом является создание еврейского банка для Эрец-Исраэль, для покупки земли и поселения там евреев. Нет сомнений: это очень важно! Нет такого еврея, который бы не согласился с этим. Разве не все мы любящие Сион? В чем же дело? Многие евреи, очень многие, утверждают: мы просто не можем! А ведь сейчас времена – кто поспорит? – плохие, очень плохие. Заработать на пропитание очень тяжело, забот обременительных много, и „узник сам себя не может освободить из тюрьмы“. Господа, ведь и в Вильно есть умные люди, мудрые отцы семейств, и все они умеют задавать трудные вопросы и ставить в тупик не только такого раввина, как я, не сведущего в судьбах мира, но и людей, гораздо более опытных, чем я, – и я, господа, иногда предстаю перед ними в смущении. Я не нахожу слов, чтобы ответить на те вопросы, которые они ставят. И иногда я – не про вас будет сказано – кажусь им сосудом, полным стыда и позора, просто бесполезным бездельником. А тем более в таком большом городе, как Вильно, полном мудрецов и умных людей, евреев трезвых и рассудительных, деловых людей, больших торговцев и людей практичных. Так что же? Еще никто из них не ответил на мой вопрос, вопрос наивный: „Что значит „не могу““? Значит ли это, что у каждого человека есть ограниченная мера возможности на каждый момент времени? А ведь иногда кто-то, про кого все знают, что он не способен – ну действительно не способен! – поднять больше одного пуда, и то с трудом, – поднимает-таки в случае необходимости и два, и даже три пуда! И не просто поднимает, но делает это легко и быстро. Например, когда, не дай Бог, начинается пожар и он должен спасти остатки своего имущества или спасти детей, этот человек навалит на себя мешки, схватит детей и не будет жаловаться, что не может. Нет, не от степени возможности или невозможности это зависит, а от степени необходимости. Более правильно – от степени предчувствия беды.