Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Нас было четверо: я, Гершель, Кальман и Шломо Волович, «юноша из Сморгони». Гершель и Шломо поначалу молчали; Кальман задавал вопросы, а я отвечал. Но потихоньку разговор оживился. Тема беседы была: «Чтобы вам остаться в живых, каковы необходимые условия для победы народа в борьбе за выживание?» Кальман очень удивился самой формулировке: она показалась ему почти «марксистской». Я помню, какой пример привел Гершель: «Город осажден, окружен врагами, жители умирают от голода – и приходят мудрецы и предлагают жителям мудрый совет: «Поссорьтесь между собой, подеритесь между собой, и таким образом спровоцируете врагов, и те тоже перегрызутся между собой». Кальман засмеялся – и рассердился. Мы перешли от «классовой борьбы» к вопросам веры, от вопросов веры – к сионизму. От сионизма – к положению евреев в Вильно. В итоге Кальман сказал: наши споры бессмысленны – вам надо учиться. Вы молоды. Жаль, что вы опоздали: тридцать лет назад ваши мысли и стремления могли бы принести большую пользу. А сейчас… Нет смысла Рамбаму и р. Исраэлю из Саланта – даже если их «сдобрить» сионизмом! – дискутировать с Марксом и Энгельсом! До свидания, друзья, встретимся в Бунде…

Гершель был очень сердит на меня за то, что я решился на эту беседу. Он начал убеждать меня не вступать в разговоры с людьми, «отрицающими вещи, которые для тебя принципиальны!» Он сказал, что в этом состоит смысл высказывания «Знай, что сказать еретику». «Главное, что, когда ты отвечаешь ему, желая победить, ты не должен признавать его позиции и спорить с ним согласно его разумению. Это самое опасное. И второе, нельзя приходить к нему, к еретику, можно лишь отвечать ему, когда он приходит к тебе».

За три недели до Песаха умерла мать Гершеля. Он был очень подавлен. На похороны пришли все члены ячейки. Меня удивило огромное количество еврейской бедноты и простолюдинов на похоронах. Я понял, что отец Гершеля был очень заметным в народе человеком. Перед Песахом плотник Гершель ушел из дома. Сестра его говорила, что он очень похож на своего отца: такой же праведник, как отец, и такой же великий ученый. Под влиянием р. Хаима-Озера он бросил ремесло плотника и опять стал изучать Тору. Я встретил его ровно через год (в воскресенье 26 адара 5661 года) на похоронах р. Меира-Михла (Рабиновича){360} одного из удивительнейших раввинов и праведников в Вильно. Гершель уклонился от разговора со мной, и больше я его не видел. Грузчик Хаим дождался билета в Америку и собирался в путь. Хаим Герцен уехал из города. Давид-Ноах Пинес и Файвл Блох вступили в «Бней Моше», сионистскую организацию с социалистическим уклоном. Я был весь в заботах о заработке и не мог думать о «Доме Израилевом». Из-за разрыва отношений с Явецом и Тойбером я отказался от обедов в дешевой столовой; уроки письма прекратились, так как между Пуримом и Песахом нельзя обучать женщин – а ведь было много учениц, которые были свободны и могли учиться; доходы от уроков в бейт-мидраше сильно уменьшились и не могли, как раньше, служить основой стабильного существования, а были лишь небольшим подспорьем. Шли дни, и я понимал, что не могу больше питаться лишь чаем и хлебом, купленным в кредит.

В те дни я сблизился с другим соседом по комнате, от которого до тех пор старался держаться подальше. Этот молодой человек, Лба из Воронова, очень со мной подружился и старался всячески мне помочь. Отчего-то он вызывал у меня сильные подозрения. Я отклонил его просьбу принять его в «Дом Израилев», хотя многие товарищи его рекомендовали. Как я уже говорил, я читал в то время «ха-Шахар» и нашел там рассказы Смоленскина, в частности, роман под названием «Блуждающий по дорогам жизни», в котором очень впечатляюще была описана миссионерская организация в Лондоне. А этот парень говорил, что скоро поедет в Лондон, и это казалось мне очень подозрительным. Столь же подозрительно было то, что «парень из Ольшан», приятель Абы, также собирался в Лондон; при этом они говорили, что у них там нет родственников. За две недели до Пурима я заболел: у меня распухли десны и очень болели. По предложению Абы я пошел к врачу вместе с ним, и тот прописал мне лекарства. И визит, и лекарства ничего не стоили мне: врач был из миссионерской организации… Мне показалось, что Абу там приняли как старого знакомого. И я никак не мог понять: «откуда этот овощ растет?»

И в то же время он был единственным, кто почувствовал изменение в моем положении. Он очень деликатно в течение двух недель заботился о том, чтобы я получал в кредит чай, завтрак и ужин. И тогда же он стал меня уговаривать бросить все мои «безумные увлечения» и снова приняться за Талмуд. «Каждый день я наблюдаю за тобой и все больше удивляюсь! Ты остерегаешься совершить малейшую оплошность так, как если бы это был большой грех, молишься и молишься с усердием, изучаешь Тору ради нее самой. Как я вижу, ты весьма ученый человек. И при этом ты приносишь себе вред тем, что не продолжаешь учиться, чтобы получить звание раввина, – ведь ты мог бы сдать экзамены и стать казенным раввином. А русский язык у тебя гораздо лучше, чем у большинства «будущих учителей». Да ты просто губишь себя!» Так он твердил мне изо дня в день, из часа в час. Я понял, что все это время он следил за мной. Его положение было ничуть не лучше моего, однако он уверял, что «у него есть перспективы» и в его случае это лишь временные трудности. А мы тем временем вместе голодали. И однажды, за десять дней до Песаха, Лба предложил мне пойти в организацию «Цдака гдола» и получить там… мацу{361} на Песах. Естественно, «мы не будем дожидаться Песаха и съедим все сейчас». «Тебе не нужно будет ничего говорить, просить, просто присутствовать там». Видимо, Лба был уверен, что мой внешний вид «убедит» пожертвователей, что нам нужно выдать мацу немедленно. Как сейчас я вижу лицо Абы, обеспокоенное и серьезное. Это произошло 5 нисана, в десять утра. Я согласился, и мы пошли. Перед этим я не ел около 36 часов… После того как мы поели и попили, я дал Лбе письмо для Хаима-Озера Гродзинского{362}, знаменитого виленского раввина, при котором существовал «кружок» молодых талмудистов, и он их очень хорошо поддерживал материально. В письме я написал о себе и попросил посоветовать мне какой-нибудь бейт-мидраш, где я мог бы учиться, а также немного зарабатывать, чтобы не «жить на милостыню» и в течение полутора лет «выполнить свой обет» и завершить изучение Талмуда. Лба, видимо, нарассказывал про меня очень много. Через час он вернулся, неся в руке ответ от р. Хаима-Озера. Он приглашал меня прийти к нему завтра, в четверг, в 11 часов утра.

Р. Хаим-Озер принял меня с меньшим дружелюбием, чем я ожидал. Он задавал лишь короткие вопросы, а я должен был развернуто на них отвечать. Из его вопросов следовало, что он знает про меня гораздо больше, чем можно было бы предположить. Он говорил невозмутимо и время от времени обращался к кому-нибудь из сидящих рядом с ним с каким-нибудь вопросом, желая, очевидно, дать мне понять, что я представляю для него меньший интерес. По сути, он все время разговаривал с сидящим рядом с ним раввином и лишь время от времени, бегло взглянув на меня и скользнув рукой по бороде, задавал мне вопрос, как бы между прочим выслушивал ответ, продолжал разговаривать со своим собеседником, затем снова – беглый взгляд на меня и вопрос. Так продолжалось около сорока минут. В конце концов мне стало ясно, что он знает, кто я, где учился, что он знаком с моим дядей, р. Элиэзером-Моше Мадиевским из Хорала, и даже в курсе, что Мендл Данишевский из Сморгони, который должен был стать его зятем, является моим двоюродным братом со стороны матери. Видимо, ему было известно даже и то, что я был знаком с Яаковом Липшицем и что меня подозревают в причастности к публикации материалов об организации «Черное бюро». Я убедился, что от него не ускользнула моя дружба с Зеевом Явецом и что он знаком также с плотником Гершелем, и ему известно даже о «Доме Израилевом». И я не мог сообразить, были ли ему эти факты известны раньше или же он ухитрялся извлечь их из того, что я ему сейчас рассказывал. Я ясно видел, что ведет он себя со мной по принципу «доверяй, но проверяй». В конце концов он сказал, что не хочет принимать меня в свой «кружок», а потому не хочет разговаривать со мной о Торе. Однако он советует мне пойти в Шнипишки, в молельный дом, который на краю поселка, «молельный дом на горе». Он договорится со старостой, р. Лейбом Гемарским, скромным и порядочным евреем, чтобы он выделил мне три рубля в месяц; они также предоставят мне жилье, а об остальном я должен буду заботиться сам. Кроме того, мне следует связаться с местным раввином, р. Ашером, скромным человеком и величайшим знатоком Торы. Примерно через три месяца он пригласил меня к себе еще раз и сказал, что я могу отправиться в Шнипишки хоть сегодня. Он пожелал мне «кошерного Песаха» – на этом беседа завершилась. В конце разговора я почувствовал, что он стал относиться ко мне более дружелюбно. В тот же день я покинул Квасной переулок и переехал на другой конец города, на улицу Калвария. Подмастерье Янкель и Лба из Воронова проводили меня до «зеленого моста», не далее. По моей просьбе мы расстались. А в десять часов вечера я нашел себе место в углу бейт-мидраша и стал учиться громко и вдохновенно: «Все совершают шхиту, и шхита их кошерна…» (трактат «Хулин»).