Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Я верил, что хасидизм может меня возвысить и направить на верный путь. Я написал домой, что решил покинуть Вильно. Может быть, поеду домой, а может, еще куда-нибудь, но не пояснил куда. Более подробно я написал своему брату, который учился в Брест-Литовске, но после произошедшего там большого пожара вернулся домой и начал работать в частной адвокатской конторе. От него я получил очень подробное письмо, в котором он поздравлял меня с получением раввинских полномочий, однако выражал сомнение в том, что я могу быть раввином, и радовался моему решению. Он писал, что бабушка Фрида – мать моей матери, которая жила вместе с нами, – когда ей рассказали о том, что я получил диплом раввина, тяжело вздохнула и сказала: «Как жаль, что город сгорел!» У нее спросили: «Какой город, бабушка?» – «Тот город, в котором Бен-Цион должен был стать раввином…»

Примерно тогда же я получил письмо от дяди-раввина, где он поздравлял меня с получением «полномочий» и советовал не ехать прямо домой, а поехать на Йом Кипур и Суккот в Любавичи: «Сделай так, как делали твои отцы». Через несколько дней я получил и деньги на дорогу в Любавичи. Эти деньги по распоряжению дяди были присланы вместе с его сыном, который учился с нами в Тельши. Через два дня я получил второе письмо от моего брата, в котором он именем матери заклинал меня не ехать в Любавичи…

Я обдумал и взвесил все еще раз и на исходе субботы перед Йом Кипуром отправился из Вильно в Любавичи.

Глава 14. Пять месяцев в мире хасидов

(Любавичи, тишрей-адар 5662 (1901–1902) года)

Любавичи – это местечко в Оршанском уезде Могилевской губернии. Мой двоюродный брат написал мне очень подробно, как мне до него добраться (он вдруг вообразил себя моим «опекуном» и проводником, что очень меня рассердило). Местечко это находится на расстоянии двадцати верст от железнодорожной станции Красное на пути из Минска в Москву, между Оршой и Смоленском; и в двадцати пяти верстах от станции Рудня на пути из Москвы в Брест-Литовск, за две остановки до Витебска. Я выехал из Вильно на исходе субботы, ночью, и хотел добраться до Любавичей на следующий день, в воскресенье накануне Йом Кипура. Всю дорогу меня не покидали размышления и сомнения, раздумья и беспокойство. В четверг я получил длинное письмо от брата, написанное в рифму и посланное с нарочным. Оно все было написано в насмешку над «изменчивым юношей». Брат спрашивал меня, знаю ли я писателя Брайнина{381} и читал ли я в «Календаре Ахиасафа» его рассказ «Бар Халафта» («Изменчивый юноша»), посвященный, как он считал, мне, ведь и тему и название придумал он, мой брат. И кому знать это, как не мне? Наверное, я и рассказал ему об этом! Или, может, это один из наших друзей, «тот Хаим Гольдберг, парень из Тирасполя, который учился со мной в Брест-Литовске, пламенный сионист, вхожий в круги писателей и общественных деятелей, – я ему много про тебя рассказывал и передавал тебе с ним приветы – может, это он, Гольдберг, пустил слух про „Бар Халафта“?» И брат напомнил мне, использовав мой собственный стиль, те дни, когда «ты стихи писал и пьесы сочинял», «основы еврейской морали изучал», «книгу по еврейской истории жаждал получить и за исследованиями древности гонялся» и наконец: «ночи напролет Талмуд и законоучителей изучал» и «стать раввином в Израиле решил!» «И вот своей цели ты почти достиг и стать раввином в Израиле полномочия получил» и вдруг – «стать учителем в Израиле возжаждал, однако в помощи „идола“ (Файвла Геца) разочаровался» «и уже стать хасидом в Любавичах решил и бежал в мир грез и мрака!»

Час за часом я сидел в своем углу вагона, погруженный в раздумья, и заново подводил итоги своей жизни. Письмо брата было пропитано болью и сожалением. Однако я не чувствовал досады. Годы страданий в Вильно были не напрасны. Лишь сейчас я почувствовал глубокое душевное удовлетворение от того, что воплотилась моя детская мечта – полностью изучить Талмуд! Конечно, я не стану раввином. Однако изучение законоучителей открыло передо мной врата к дальнейшей исследовательской работе! А еще я был очень рад, что по собственной воле перестал писать стихи. Несмотря на то что Явец и другие писатели одобряли мои занятия поэзией. Сам Соколов{382}, когда я послал ему в «Книгу года» один из своих стихов, ответил, что «он, конечно, не напечатает этот стих, так как он сыроват, но, несомненно, у сочинителя есть талант». И я решил перестать писать в рифму! А еще очень хорошо, что не стал заниматься «исследованиями», которые планировал. Мне нужно учиться и учиться. Лишь после этого я буду писать и печататься. Но я не сидел сложа руки. И как хорошо, что я оставил Вильно. И в Любавичах я не потеряю времени даром, ни одного часа. Я поживу там месяц-другой или даже полгода и все это время посвящу изучению хасидизма! Это ведь очень важная часть дома Израилева. И опять перед моим внутренним взором пронесся замысел о йешиве…

В Минске я пересел в другой поезд. Вагон был почти пуст. Евреи не ездят в поездах накануне Йом Кипура. В вагоне сидели лишь два еврея, очень изящно одетые и выглаженные, с аккуратно подстриженными бородками. Из разговора с ними я узнал, что это два брата, что обычно они ездят вторым классом, а сегодня, накануне Йом Кипура, решили поехать третьим: нет давки, к тому же они хотели ехать среди евреев. А в вагоне – лишь один молодой еврей! Они очень удивились, узнав, что я еду в Любавичи: «Почти без пейсов, одет в короткую одежду, вообще не выглядит как хасид, и из Вильно – в Любавичи! Это же переворот в законах природы!» Братья были владельцами ремесленной мастерской и магазина одежды и белья в Витебске, они уговаривали меня не ехать в Любавичи, а предлагали… поехать с ними в Витебск. Из разговора они поняли, что я знаю Тору и при этом «маскил» С они стали мне рассказывать о Смоленскине и его описаниях хасидов, а я пояснял им географические названия из его произведений) и даже немного знаю русский! Они прямо сейчас готовы предложить мне место в магазине! В конце концов они сказали: если тебе не понравится, то ты сможешь уехать из Витебска в Любавичи! Они стали смеяться, когда я сказал, что в Любавичах меня ждут накануне Йом Кипура! Тем временем поезд прибыл на станцию Красное, и они попытались уговорить меня не сходить, а поехать с ними до Витебска, в крайнем случае до станции Рудня. Я согласился. Я видел, что они в курсе всего, что происходит в Любавичах, знают ребе, его брата, сына и всех членов семьи. Они тоже принадлежали к хасидам, но они сионисты, и их огорчение от того, что раввин возражал против сионизма, все возрастало и возрастало! Мы доехали до Смоленска и там пересели в другой поезд. Когда мы сели в вагон, один из братьев сказал: «Мы должны тебя предостеречь! В наше время встречается много молодых людей, которые «путаются со всякими», устраивают забастовки, вступают в антиправительственные организации и так далее; наше условие: не вступай в контакт со "всякими"». И вдруг меня осенило: конечно же, в их ремесленной мастерской и в магазине сейчас забастовка, и они хотят по дороге «завербовать» себе штрейкбрехера! Да еще накануне Йом Кипура! Я молчал. «Ты что же, не согласен?» Я засмеялся: «Не с чем здесь соглашаться. Я выхожу в Рудне. Мне было интересно узнать, почему вы так заинтересовались мной и захотели взять меня на работу, хотя видите меня впервые. А теперь я удовлетворил свое любопытство, и сейчас я выхожу!» Старший рассердился и ничего не сказал. А младший сказал: «Сегодня канун Йом Кипура, позаботься о кашруте! На, возьми наши визитные карточки, спросишь о нас. Я уверен, что скоро ты уедешь из Любавичей. Заезжай к нам. Мы будем рады тебя видеть!» Мы попрощались. Старший как будто успокоился и сказал мне: «По тебе заметно, что ты приехал из Вильно! Я бы не очень хотел взять тебя на работу, а поговорить и выпить чашку чаю – будем очень рады!»