Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

Комиссар наклонился вперед:

— Запретила?

Эмма заплакала и, продолжая плакать, ответила:

— Я познакомилась с этим мужчиной и с Кализе одновременно. И она, хотя ни разу не видела его, день за днем побуждала меня познакомиться с ним, потом оценить его по достоинству, потом влюбиться в него. Наша с ним любовь становилась все сильней и постепенно наполнила всю мою жизнь. Вы когда-нибудь были влюблены, комиссар?

Ричарди вспомнил про закрытые ставни, и невидимая рука стиснула его сердце так, что стало больно. Его глаза моргнули — всего один раз. Потом он сказал:

— Продолжайте.

— Я знала, что должна уехать с ним. Все было готово — деньги, условия для жизни, все. Я богата, комиссар, и без денег моего мужа. Все было на своих местах, и в это время я узнала, что беременна. Какое счастье — сын! А я уже думала, что у меня не будет детей. Этот сын родится от любви и обязательно станет красивым, как его отец. Я помчалась к Кализе: она должна была первой узнать об этом. Но…

— Но что?

— Карты дали однозначный ответ: я больше никогда не должна видеть того мужчину. И как всегда, я не должна была никогда никому говорить о том, что мне сказала она. Это было главное правило. Иначе ужасные несчастья обрушатся на меня, на него и на ребенка. Я заставила ее повторить гадание два, три, десять раз. Я ее умоляла, я ее проклинала, я ей угрожала. Ничего не подействовало. Она сказала, что картам приказать невозможно, что это судьба, что так решили души мертвых.

Ричарди инстинктивно посмотрел сквозь стекло на мальчика, который упорно искал своего убежавшего щенка. Ему хотелось сказать этой женщине, что души мертвых не решают ровным счетом ничего. Они только страдают все время, пока живут после смерти тела.

— И что решили вы?

— За себя я не боюсь, комиссар. Лучше мне умереть, чем вернуться к прежней пустой жизни. А одна минута с ним стоит любой боли. Он мог бы решить за себя сам. Но ребенок не просил, чтобы я родила его. Я никогда не думала, что буду иметь ребенка. Я думала, что не создана быть матерью. Но теперь, когда он у меня внутри, — Эмма на мгновение прижала руку к своему животу, словно коснулась еще не рожденного малыша, — он с каждым днем становится для меня важней. Он мой, комиссар. Из всего, что я имела за свою жизнь, ничто не было таким моим.

Ричарди кивнул:

— И что же вы сделали?

— То, что должна была сделать, комиссар, то, что велела Кализе.

56

Когда Ричарди вернулся в управление, он все еще был смущен и растерян.

Признания Эммы дали ответы на одни вопросы, но поставили другие. Появился новый участник событий — ее любовник. Теперь сделалось понятнее участие в событиях прославленного профессора: его репутация стала зависеть от того, что Кализе говорила его жене.

Сама Эмма окончательно попала в список возможных убийц: абсолютная зависимость, ограничение свободы вполне могут стать мотивами для преступления. Правда, ожесточение и сила были скорее мужские. Но он видел много, даже слишком много жестоких преступлений, совершенных женщинами.

Он продолжал считать, что, вероятнее всего, именно к профессору относится поговорка Кализе — скрытое проклятие, намек на то, что судьба обязательно отплатит убийце за ее смерть. Иодиче для него был невиновен, но доказать это пока не получалось. Кроме того, комиссар по собственному горькому опыту знал, что данные его второго зрения намного чаще уводят в сторону от истины, чем приближают к раскрытию преступления. Чувства, которые люди испытывают перед смертью, бывают очень разными.

К нему подошел немного запыхавшийся Майоне и смущенно извинился, что не был в кабинете. Ричарди это встревожило, он вообще в последнее время часто волновался за бригадира. Но разумеется, молодой сыщик не мог навязывать свою помощь другу, если тот не спрашивал у него совета. И Ричарди ограничился тем, что пересказал ему содержание своего разговора с Эммой.

— Да, комиссар, я понял, какая проблема была у нашего профессора. — Майоне изобразил пальцами рога. — Он терял сразу жену и репутацию. Но если Кализе велела его жене бросить любовника, зачем тогда профессору убивать Кализе? Он и она, по сути дела, хотели одного и того же, верно?

Ричарди поправил непокорную прядь на лбу.

— Не обязательно. Могло случиться, что Серра заплатил Кализе за такой ответ, но, когда платил по договору, они с гадалкой поссорились, и профессор ее убил. Могло быть и так, что он узнал о желании Эммы остаться с ним лишь после того, как убил Кализе. Или он просто захотел отомстить старухе за то, что она толкнула Эмму в объятия любовника. А возможно, как раз Эмма захотела освободиться и перестать зависеть от гадалки. Возможно все. И в противоположность всему.

Майоне развел руками:

— Тогда что мы станем делать, комиссар? Позволим свалить вину на бедного Иодиче, да? И вдобавок у нас мало времени — всего один день. Как будем действовать?

Ричарди задумчиво смотрел на стоявшее на столе пресс-папье, сделанное из осколка гранаты.

— Послушай, ты не знаешь имя любовника Эммы Серры? По-моему, он актер? Актер из какого-то театра.

— Совершенно верно. Так сказал мне привратник семьи Серра. Имя я не знаю, но могу узнать. Про эту связь известно всем.

Ричарди кивнул:

— Узнай, и поскорей. По-моему, сегодня вечером мы идем в театр.

Филомена на рынке Пиньясекка выбирала горох на тележке торговца зеленью. Это было непростое дело: слишком твердый горох может быть недозрелым, и суп из него будет невкусным, а слишком мягкий, возможно, начнет вянуть и не даст сытости.

Она снова стала чувствовать удовольствие от того, что готовит обед. Гаэтано жадно глотал все, что перед ним ни поставишь. Ритучча, которая перебралась жить к ним, совсем ничего не ела. Но в последнее время в час обеда к ним стал приходить человек, которому приятно, когда женщина проявляет к нему внимание. Филомена подумала о нем и мысленно улыбнулась.

Она снова чувствовала себя женщиной. Верней, почувствовала себя женщиной в первый раз с тех пор, как умер ее муж. Новый гость казался ей подарком судьбы, который она получила в обмен на шрам. Она потеряла красоту — свой тяжелый крест, а взамен получила нежный взгляд мужчины, чьи глаза смотрели внутрь ее души, не останавливаясь на внешности. Такого раньше никогда не было.

Филомена улыбнулась уже по-настоящему и задала себе вопрос: какие фрукты любит Рафаэле?

Лючия не встала с постели и даже не открыла ставни, а продолжала лежать в кровати и смотреть на потолок.

Дети не знали, что думать. Они ходили туда и обратно мимо ее комнаты и озабоченно смотрели на дверь, пытаясь понять, все ли в порядке с мамой. Один раз младшая дочь спросила: «Мама, вы здоровы?» Лючия изобразила на лице улыбку и ответила «да». Но здорова она или нет, не знала.

Ей плохо без Луки, в этом нет сомнения. Но без мужа ей тоже плохо — так плохо, что сильно болит грудь, и эта боль не дает дышать. Ей плохо без остальных детей: она видит их через стеклянную стену, которую создала вокруг себя за эти годы, но не может к ним прикоснуться. И ей плохо без прежней Лючии — женщины, которая пела, смеялась и занималась любовью, глядя жизни в лицо. Ей казалось, что она уже умерла, стала призраком и смотрит на эту жизнь из загробного мира.

Ей хотелось уснуть и увидеть во сне Луку, который смеется своим неповторимым смехом и говорит ей: «Мама, встаньте же наконец и возьмите в руки свою жизнь, как делали всегда. Вы все еще самая красивая женщина в квартале. В какое положение вы меня ставите?» Но ее сон был тревожным, болезненным и без сновидений, и она проснулась более усталой, чем была, ложась спать.

Через балкон до нее доносились звуки улицы — пение прачек, крики торговцев. Ее лица коснулась, проникнув через закрытые ставни, легкая струя весеннего воздуха, пропитанного запахами полей Вомеро. «Весна, — подумала Лючия. — Еще одна весна».

Она встала с кровати и широко распахнула ставни. Свет обжег ей глаза. Она посмотрела вниз. Там четыре высоких этажа, а под ними старинные камни мостовой со следами, которые сто лет оставляли на них лошадиные копыта.

Внизу шла дочь Асунтины, жены возчика Кармине, со смуглым парнем в коричневом берете. «Матерь Божия! — подумала Лючия. — Кажется, еще вчера она была младенцем, и ее мать продавала на улицах серную воду, а дочка была привязана к маминой шее. А теперь она ходит с мальчиком, а завтра выйдет замуж и тоже родит детей».

И Лючия Майоне решила, что жива. Она отвернулась от окна и возвратилась в свой дом, потому что ее кровь и кровь от ее крови еще текли.

Это было еще одно маленькое оставшееся неизвестным чудо весны 1931 года.

57

Пицца, купленная с тележки, проезжавшей по площади Муниципалитета, напомнила комиссару Ричарди о Иодиче и его мечте. Кроме слойки и кофе, у комиссара была и эта вторая разновидность его одиноких завтраков. Пиццу он ел быстро, думая при этом о чем-нибудь. О работе, о Гарцо, о расследовании, которое вел. Или об Энрике.