Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

За стенами дома, в переулке дети играли со свертком из тряпок, заменявшим мяч. Какая-то женщина позвала сына ужинать. На огне закипала еда в кастрюле.

Филомена поднесла руку к шраму и уже входившим в привычку движением ощупала его край.

— Хорошо, Рафаэле. Я не хочу терять вашу дружбу и готова говорить с вами как с другом. Но то, о чем я скажу, не должно выйти за пределы моего дома — места, где все произошло. Вы даете мне слово?

Майоне кивнул. И Филомена, не переставая пристально смотреть ему в глаза, произнесла:

— Это сделал мой сын.

58

Няня Роза была удивлена, когда увидела, что он вернулся так рано. Последние лучи заходящего солнца еще освещали крыши самых высоких особняков. Она властно положила ему на лоб свою мозолистую ладонь под предлогом, что проверяет, нет ли у него жара.

Ричарди не стал тратить время на споры. По собственному горькому и хорошо проверенному опыту он знал, что остановить няню Розу невозможно. Он объяснил няне, что чувствует себя прекрасно, но сегодня вечером должен задержаться на работе и благодаря этому избежал длинного скучного наставления по поводу шерстяных фуфаек и опасностей, которые таит в себе погода весной и осенью. Но спастись от яичницы со вчерашними макаронами ему не удалось.

Доев полдник и уже заранее готовясь к первым приступам жжения в желудке, он подошел к окну. В доме семьи Коломбо — теперь он знал фамилию соседей напротив — готовили обед. Он разглядел проходившую по комнатам Энрику и почувствовал облегчение, увидев, что она здорова, но сразу же расстроился, разглядев огорчение и печаль на ее лице.

Если бы он мог, то сказал бы Энрике о том, как ему необходимо день за днем видеть ее шаги и жесты, домысливать слова, которые он не слышит, представлять себе спокойные движения ее главной левой руки. Если бы он мог, то сделал бы так, чтобы не было их неловкой встречи в управлении.

Ему даже не приходило на ум, что настроение Энрики такое же, как у него.

Он, пленник своего проклятия, научился жить, глядя на эту отраженную жизнь.

Ричарди вспомнил, что примерно год назад на этаже, который расположен над тем, где живет Энрика, случилось несчастье: молодая женщина, недавно вышедшая замуж, была брошена мужем и повесилась. Потерянная любовь, позор, унижение — кто знает, какой приговор вынесла ей жизнь. Из того дома, куда она недавно вошла, счастливая, под руку с мужчиной, ее, спящую вечным сном, вынесли на плечах четверо мужчин. С тех пор ставни этой квартиры были закрыты на засовы.

Два месяца, пока не исчез призрак этой женщины, Ричарди каждый вечер видел рядом эти два сценария будущего. Внизу — тепло, покой и улыбки большой семьи, для которой каждый день — праздник жизни. А наверху, в черной глазнице темного окна, качается труп мертвой супруги. Два лица любви, две крайности одного и того же чувства.

Пока его нежная Энрика вышивала своей главной левой рукой, склонив голову к правому плечу, в конусе мягкого света, падавшего из-под абажура, мертвая женщина — с неестественно длинной вытянувшейся в петле шеей, с выкатившимися глазами и распухшим языком, свисавшим из открытого рта, — обвиняла неверного негодяя-мужа, который, не прикасаясь к ней, убил ее.

Сложив руки, скрытые от глаз Энрики наступающей темнотой, Ричарди думал о том, что человек, для которого смерть других людей — постоянно кровоточащая рана в душе, не имеет права мечтать о такой жизни, которой живут другие, — той жизни, которую он видит из своего окна. Тот, кто смотрит в окно, не живет сам, но может пытаться ставить вещи на место.

«Господь не купец, который платит по субботам», — сказали мать Иодиче и Кармела Кализе. Но рано или поздно он платит.

Ричарди неохотно отошел от окна и взял в руки халат.

В полумрак нижнего этажа шум переулка долетал приглушенным. Слова, которые произнесла Филомена, прозвучали как разрыв бомбы. Но по их спокойному и светлому тону Майоне понял, что она просто сообщает факт, а не обвиняет.

— А почему? Ваш сын, Гаэтано… почему он это сделал?

Филомена улыбнулась и стала похожа на Мадонну Рафаэля. Ласковым голосом женщины, которая наконец нашла покой, она ответила:

— Я выросла на ферме в Вомеро. Нас, детей, было очень много в семье, мы были бедны, но счастливы, хотя и не знали об этом. На ферме надо много работать все время, днем и ночью. Не будешь много трудиться — не будешь есть, а если не будешь есть, умрешь. Все просто. Но ничто никогда не бывает легким.

Однажды, когда я была маленькой — мне было шесть, нет, семь или восемь лет, — у нас стали пропадать куры. Мы находили перья, следы крови, но не слышали никакого шума. «Может быть, это лиса или куница», — сказал мой отец.

Он поставил ловушку — из тех, которые захлопываются и захватывают животное в плен. Утром мы нашли подвешенную к узлу ловушки маленькую лапу. Только лапу, черную-черную. На ней были следы острых зубов, а на земле кровь. Лиса медленно отгрызла себе лапу, не издав ни звука. Мы спали рядом с курятником и ничего не слышали.

Отец объяснил мне, что произошло, Рафеэ. Эта лиса должна была выбрать — жить без лапы или остаться в плену. И она выбрала.

Я всю жизнь прожила как привязанная за лапу, Рафеэ, и никогда не думала о том, чтобы выбрать свободу. Даже когда мой муж был жив, как только я оставалась одна, кто-нибудь приставал ко мне — одни пускали в ход руки, другие слова. Так жить невозможно, поверьте мне. Невозможно.

С тех пор как мы с Гаэтано остались одни, это стало невыносимо. Мой хозяин хотел выгнать меня с работы. Другой злодей хотел обидеть моего мальчика.

Мы снова и снова говорили об этом, но не находили решения. Но однажды вечером Гаэтано пришел рука об руку с Ритуччей — той девочкой, которую вы видели, — и сказал: «Мама, мы, кажется, знаем, что делать». Во время разговора с ними я вспомнила про ту маленькую черную лапу, висевшую на двери курятника. И я решилась. Но одна я никогда не смогла бы с этим справиться. Я четыре раза поднимала нож и четыре раза клала его обратно. Я посмотрела на Гаэтано и ничего ему не сказала. Я плакала, он плакал, не плакала только Ритучча. Она была очень бледна и даже не моргнула. Она посмотрела на Гаэтано, и он встал, взял нож и освободил меня. Освободил нас. Он сделал то, что хотела сделать я. Я оставила висеть свою лапу.

Тишина, наступившая после ее слов, окутала обоих, как облако. Майоне казалось, что он слышит, как бьется его сердце. Он чувствовал огромную боль за Филомену, за Гаэтано, за Ритуччу. И за себя тоже.

Потом он подумал о Лючии и представил себе, что она заперта в тесной тюремной камере, сложенной из воспоминаний. Она висит, привязанная за лапу, с того проклятого вечера уже три года. «Почему я здесь?» — подумал он.

Он встал, глядя на великолепные глаза, влажные от слез, и на улыбку Мадонны. И подумал, что любит Лючию больше, чем в тот раз, когда увидел ее, шестнадцатилетнюю, у фонтана, а она стирала простыню и пела. Что с тех пор он никогда не видел никого красивей, чем она, и если должен будет умереть, то хочет покинуть этот мир, глядя на лицо Лючии.

Он сказал Филомене «до свидания», но хотел сказать «прощай». Она сказала ему «прощайте», надеясь, что это будет «до свидания». Потом он вышел из ее квартиры и вернулся в управление.

59

Прошло всего два часа, но они оба вернулись в кабинет Ричарди совсем другими людьми, чем вышли из него.

Комиссар был мрачен, смотрел в одну точку, его лоб пересекала морщина боли. Бригадир, наоборот, выглядел как человек, развязавший узел, который мешал ему дышать. Он держался уверенно и спокойно, хотя был немного грустен. В переулке он встретил мальчика, дружившего с его сыном, и поручил ему предупредить Лючию, что сегодня задержится на службе — старая традиция возрождалась. Он подчеркнул в своих словах, что не станет есть вне дома, и несколько раз заставил маленького гонца повторить это, чтобы тот запомнил.

Ему хотелось домашнего уюта.

Окно было открыто, и через него в кабинет вливался соленый воздух. Ричарди, разумеется, смотрел в окно.

— Я хочу знать, кто убил Кализе. И почему он это сделал — тоже. То есть, кроме работы, хочу узнать, убита она ради денег или под влиянием чувств.

Майоне кивнул спине комиссара. И высказался сам:

— Я тоже хочу это знать, комиссар. Хочу потому, что она была бедной старой женщиной, а ее убили и потом швыряли ногами по всей комнате. Потому, что она имела право дышать, даже если была ростовщицей и обманывала людей с помощью карт. И потому, что работаю полицейским.

Ричарди повернулся и взглянул ему прямо в глаза.

— Да, Майоне, мы работаем полицейскими. Поэтому сейчас пойдем говорить с этим актером.

Во время короткого пути до театра они рассуждали о своем деле.

— Позвольте, я скажу несколько слов, комиссар, только чтобы скоротать путь; я просто люблю теоретические споры. Допустим, профессор не соглашается быть брошенным и к тому же потерять деньги жены, которых у нее немало. Допустим, он идет к Кализе, платит ей, и та велит его жене расстаться с актером. Допустим, что, когда профессор приходит, чтобы заплатить по счету, он и Кализе начинают спорить, и он теряет голову. Или еще вероятней: Кализе хочет получить больше денег и шантажирует его, потому что знает его тайну.