Город из воды и песка (ЛП) - Дивайн Мелина

Войнов перевёл ему три тысячи через СберБанк Онлайн и облегчённо выдохнул, только когда дверь за парнем захлопнулась. Тогда Войнов пошёл на кухню, сел и налил себе ещё. Не водки, так вискаря. Хули. Поехали!

Глава 21. Пресвятой Майкл Каннингем

Утром Войнов понял всем своим уже отнюдь не прекрасным и не милым телом и всей своей дурной головой, что на работу пойти не сможет. Вот совсем. Только если трупом. Но кто его повезёт? Поэтому вариантов не было, он набрал Тёмычу и сказал, что заболел, что пару дней его точно не будет, а потом постарается выйти. Работа-то сама себя не сделает. Тёмыч, что показалось до фига удивительным (sic!), не стал ни орать, ни бычить. Просто сказал: «Приходи в себя и возвращайся» — и скинул звонок.

Войнов нажрался таблеток от головы и ещё на несколько часов провалился в не исцеляющий, не живительный, а просто — в сон. Сон-необходимость, сон-отходняк.

Проснулся в районе двенадцати и не знал, куда себя деть. В квартире был бардак, такой же, как и в голове. И если бы Войнов был во вменяемом состоянии, он бы потратил это внезапно свободное время на уборку, к примеру. Но в том-то и дело, что в состоянии он был далёком от вменяемости и далёком от нормальности, как внезапно разбуженное в середине зимы плюсовым температурным скачком дерево, которое начинает в обрушившемся на него безумии, несчастное, наливаться соками и выбрасывать почки, когда время ещё не наступило, и оно будет, без всяких сомнений, нещадно наказано, побито грядущими февральскими морозами и снегопадами.

Поэтому Войнов нашёл в телефоне «Марина, уборка» и вызвонил женщину, которая у него время от времени наводила порядок и утюжила. Марина сказала, что сейчас на другой квартире и сможет подъехать к нему через час-полтора. Войнов согласился: «ОК». Хоть какая-то польза от «дня ни о чём».

К тому моменту, как Марина до него доехала, Войнов успел только переодеться в приличную какую-то одежду, вылезти из кровати, кое-как застелить её и набодяжить себе кофе из кофемашины. Но выпить его не успел. Когда впустил Марину — тоже предложил ей кофе. Она согласилась. Пока переодевалась, доставала всякие свои прибамбасы уборочные, кофе и сделался. Она было подумала, что Войнов пригласит её попить кофе вместе, но он поставил перед ней чашку, а сам ушёл в комнату. Марина только успела спросить:

— У вас всё нормально? Не заболели?

— Да. Всё нормально. Взял два дня типа отпуска.

Войнов бездумно залипал в телефоне в какую-то ходилку-стрелялку, когда Марина спросила его из коридора:

— Какие-нибудь вещи пока закинуть в стиралку? Я бы развесить успела перед уходом.

— Да. Можно, — отозвался Войнов.

Корзины с бельём в его владении было две. Одна — с нижним, которое он стирал сам, другая — для всего остального. И остальное иногда стирала Марина, ну и рубашки, само собой, которые потом же и утюжила.

— Ой! — через какое-то время Войнов услышал, как Марина вскрикнула. — У вас тут телефон, похоже!

Войнов подскочил, вывалился в коридор. Марина держала в руках его старый потерянный мобильник.

— Он из штанов тут чуть не выпал. Еле схватила, — добавила она.

Бля-а-адь… Да блядь… Вот блядь же! Войнов едва себя сдержал, чтобы при Марине не выматериться. И ладно бы обрадовался или как нормальный человек подумал: «Зашибись! Телефончик нашёлся! Когда его совсем не ждали. Забыли, да и похоронили со всеми почестями, как полагается». Но Войнов не мог думать ни о чём, кроме того, что по этому телефону он первый раз разговаривал с Сашей; там остались их первые переписки, самое-самое первое сообщение с тогда ещё не сохранённого в контактах номера: «Удалось уломать настоящего Андрей Юрьича? А то чот волнуюсь. Из-за меня же всё». Не отвеченные от Саши звонки, ссылка на его профиль, первые их половые непотребства по Вотсапу, самый первый, так зацепивший, так в душу по рукоятку вошедший Кавафис, ставший их флагом, их символом, поэт греческий, греческого происхождения. Сашино откровенное, сокровенное: «Я так хочу тебя слышать», «Думаю о тебе целый день. Ничего не могу с собой поделать». По этому телефону они жарко-странно сексились, как Войнов по нему «Город и столп» слушал и как слушал на нём первое Сашино голосовое ночью в грозу у Рената на даче, в беседке — и тогда ещё, в тот день, понял, что отдал бы себя за Сашу, всего, без остатка, смешался бы с грязью, с пеплом, с землёй, погиб бы за Сашу, пошёл за него на что угодно…

Войнов протянул руку и взял у Марины телефон, прижал его к груди, словно потерянное, горячо любимое, уже давно оплаканное дитя, которое и не надеялся, не чаял никогда больше увидеть. Поблагодарил и ушёл с телефоном в комнату.

Он какое-то время просто лежал на кровати, стискивая в руках и прижимая к себе телефон, подключенный к зарядке, слыша, как Марина чего-то там шуршит, хлопочет по дому. Потом всё-таки включил его, открыл старую переписку с Сашей в Вотсапе. Зачем Войнов это делал, он не осознавал. Просто делал, потому что хотел это делать. Читать и думать, что тогда, когда они были так далеко друг от друга и даже не верили, что встретятся, они и помыслить не могу, что встреча в итоге приведёт к расставанию.

Профиль Сашин, книжки Сашины, голос — всё начиналось как будто заново, только теперь раз в десять больнее. Войнов скользнул взглядом по названиям. Вирджиния Вульф, значит? Что ж, могло ли быть что-то хуже? Сейчас, в этот самый момент? Сделаем ставку на боль, приблизим её к себе настолько, чтобы можно было заглянуть ей в лицо, почуять дыхание и ужаснуться, упасть так глубоко, чтобы выбраться, цепляясь за стенки, было совсем невозможно. В проёме колодца ведь тоже может быть солнце. Только как ни задирай голову, как наверх ни карабкайся, а без сомнения сорвёшься. И солнце над миром сменится зелёной луной, безмолвной и бледной — и вот тогда, тогда можно тонуть. Погрузиться и заставить себя не дышать. Ибо всему есть конец, всему есть предел. И в эту минуту этого дня — черта у Войнова пересечена, предел пройден. А впереди, если не пустота, то неизвестность, но позади — груда камней, кости и черепа побеждённых, проигранные битвы, не завоёванные земли, не спасённые города. Позади — шёпот и шорох песка, заносящего единственные уцелевшие чудом следы — чьих-то ног и чьих-то неизведанных жизней…

Войнов включает те самые «Часы», только в русской, уже профессиональной — Сашиной, кто бы сомневался? — начитке. Он плывёт в Сашином голосе: его утягивает без пощады, без промедления, уносит всё дальше и дальше от берега с потоком холодной воды, который тащит Вирджинию вместе с разрушающим её безумием и камнями в кармане пальто вниз — на дно, на дно. Потом его подхватывает вместе с кроватью, его накрывает прозрачной, солёной, волнуемой толщей вместе с Лорой, которая и желала бы не выныривать, хотела бы лежать недвижно с открытыми к небу (всего лишь к потолку её спальни, на самом-то деле) глазами и не делать больше ни шага с постели, не возвращаться никогда ни к мужу, ни к сыну, ни к жизни, которая бежала, шумела, мешала ей быть чем-то цельным, чем-то правильным, чем-то настоящим.

Где-то между тем моментом, когда Лора думает, что уйти из жизни — это не так-то и трудно, верно не сложнее, чем зарегистрироваться в гостинице, — и тем моментом, когда Вирджиния понимает, стоя на платформе отправляющихся поездов, что никогда, никогда-никогда больше не сможет попасть в Лондон, Войнов слышит чей-то голос извне (всего лишь голос Марины), который сообщает:

— Я вроде закончила. Я пойду?

И какое же счастье, что она не спрашивает, почему он лежит на кровати посреди бела дня, подтянув к животу ноги, зачем сжимает в руках телефон, когда его просто можно было бы положить рядом, что делает возле постели полупустая бутылка виски и отчего он вообще сегодня — внезапно! — в рабочий день дома. Войнов безмерно, вселенски ей благодарен!

Войнов переводит деньги Марине на карту, закрывает за ней дверь и остаётся один. А впереди у него ещё Ричард, соскальзывающий с подоконника своей квартиры и падающий вниз, потому что просто не может больше вынести жизни, ещё одного дня этой жизни. И Кларисса, упирающаяся лбом в его, ещё Ричарда, пока ещё Ричарда, того, что осталось от Ричарда, спину уже на улице, под окнами его квартиры, вспоминая, терзая себя за то, что ушла от него тридцать лет назад, потому что просто хотела жизни, нормальной жизни, и не сказала, что любит. И Лора, оставляющая навсегда детей и мужа, чтобы оставить себя, не потерять себя, в итоге дотянувшая до старости, пережившая их всех, влюблённая в смерть, но так ещё и не ушедшая — сухая, сморщенная, живущая. Палач, жертва и муза. Да-да, живущая книгами. И по-прежнему — живущая.