Город из воды и песка (ЛП) - Дивайн Мелина

Какая из него Лора? И правда… Думает Войнов. Угадал Саша. Понял, наверное. Что никакая он не Лора — а всего лишь Кларисса.

Войнов слушает, как закручивается, а потом рассыпается мелкими звучащими осколками Сашин голос и как собирается воедино, когда исповедует:

— Мы отказываемся от вечеринок; бросаем наши семьи ради одинокой жизни в Канаде; мы пишем книги, не способные изменить мир, несмотря на наш дар и непрекращающиеся усилия, несмотря на наши самые смелые ожидания. Мы живём свою жизнь, делаем то, что делаем, а потом спим — всё довольно просто на самом деле. Одни прыгают из окна, или топятся, или принимают снотворное; другие — такое бывает несколько чаще — гибнут в результате несчастных случаев; и, наконец, большинство, подавляющее большинство из нас медленно пожирается какой-нибудь болезнью или — если очень повезет — самим временем. А в качестве утешения нам дается час там, час тут, когда вопреки всем обстоятельствам и недобрым предчувствиям наша жизнь раскрывается и дарит нам всё, о чём мы мечтали, но каждый, кроме разве что маленьких детей (а может быть, и они не исключение), знает, что за этими часами обязательно придут другие, гораздо более горькие и суровые. И тем не менее мы любим этот город, это утро; мы постоянно надеемся на лучшее. Одному Богу известно, почему так происходит. Вот, стало быть, еда, специально заказанная для торжественного обеда; вот еще не увядшие цветы; всё готово для приема гостей, которых оказалось только четверо. Прости нас, Ричард. Вечеринка всё-таки состоялась. Вечеринка для тех-кто-ещё-не-умер, для относительно неповреждённых, для тех, кому повезло и кто по таинственным причинам пока ещё жив. Ведь это действительно большое везение.

И голос меркнет и потом совсем обрывается, исчезает. Потому что книга закончена. Небольшая совсем, на самом-то деле. И бутылка тоже уже закончена. И всё, что Войнову остаётся, — это дрейфовать на кровати куда-то в сторону следующего дня и нового утра, потому что он тот-кто-ещё-не-умер, отчего-то живой и, наверное, относительно неповреждённый. Что ему остаётся? Только дрейфовать, только надеяться, только верить — во что? Да просто в то, что завтра поднимется солнце и засияет новый день. И что завтра, как и вчера, и позавчера, и многие-многие дни до этого, он проснётся; он спустит ноги с кровати и, встав, пошлёпает по коридору в сторону ватерклозета.

Глава 22. Эу, харэ бухать, Ни-ки-та! Не, я ни-ни. I'm OK, I'm not alcoholic...

Утро встретило недобрым. Совсем вот отстойным самоощущением. Голова не особенно-то болела, да и не тошнило вроде. А просто — было паршиво. Всему организму. Войнов чуть поменял положение тела, ещё не до конца проснувшись, и наткнулся на чью-то тёплую спину. Он открыл глаза и повернулся (хорошо, что без скрипа и воя) — бох ты мой! Митька?! В его постели… А он-то каким… За каким… Какого чёрта забыл тут?

— Никит? Очнулся?

Митька к нему тоже тотчас повернулся своим худым длинным телом и обхватил руками. Несильно. Но так — в самый раз. Чтобы почувствовать, что Войнов ещё жив, сердце бьётся, и у него тут даже рядом, на одеяле, бывший в одних только шортах, загорелый (когда успел, зараза, уже смотался куда-нибудь в Турцию за чей-нибудь счёт).

— Мы спали? — осторожно спросил Войнов, потому что помнил примерно ни хрена. Был виски, это он знал точно, а потом сдуру пара таблеток — из тех, что ему выписывали, когда он сорвал спину — обезбол сильный. Ну, блин, от боли сердечной эти таблетки всё равно не помогли бы — а что делать? Дураком родился, дураком, видать, и помрёт.

— Спали, спали, — усмехнулся Митька. — Как все люди по ночам. Ты совсем, что ли, ничего не помнишь?

— Смутно… Я тебе позвонил? Просил приехать?

— Это я тебе звонил узнать, как ты вообще поживаешь. А ты — опа! — ваще вдрабадан. Напугал меня, в общем.

— Я дичь нёс, да, Мить?

— Да всё мне про суицидников разных рассказывал. Про Вольфа. Про мальчишку какого-то из армии, который у вас там повесился. Про Ричарда какого-то. Кто они все вообще? Я уж подумал, что ты сам того… Ты чего, Войнов? Совсем обалдел?

— Нет, я… Набрался просто. Причина была. Не хотел я ничего с собой делать, — начал Войнов.

— Знаю я уже всё про причину твою. Сашей звать. Голос бархатный и всё такое.

— Я тебе и про него рассказал? — не удивился, скорее просто внёс ясность Войнов.

— Ну дык! Он же тебе душеньку-то в клочья порвал. Я так и близко не смог, — вздохнул Митька, сделав попытку подняться с кровати.

— Стой, — скрипнул Войнов, потянув его за руку. — Спасибо, Мить… Прости, что тебе пришлось тут со мной…

— Ладно, Никит, ну что как не родной-то? Если б ты позвонил мне, а я в таком же невменозе валялся — можно подумать, ты б не приехал.

— Приехал бы, конечно.

— Ну вот видишь…

Митька снова сделал попытку подняться, но Войнов не дал.

— Полежи со мной просто… рядом… немного…

— Да я таблетку тебе дать хотел… У меня есть чудодейственные. Ситуации всякие же бывают — вот эти таблетосы реально работают. Когда с опохмела и надо быстро в себя прийти… Поесть бы тебе тоже не помешало. Но это попозже. Когда ты на человека станешь похож. Я там тебе курицу привёз, — засмеялся он. — Вот, как позвонил тебе, понял, что жопа, схватил курицу и таблетки — и к тебе. Бульон сварить надо.

— Ты просто фея-крёстная, Митенька, — выдохнул Войнов. — Но полежи со мной ещё чуток. Хоть минут десять, угу? Успеется твоя курица.

И Митька не стал спорить: вытянул рядом с Войновым своё длинное тело, весь такой знакомый, а вроде уже и чужой совсем. Войнов ещё помнил, конечно, помнил, как, бывало, Митенька приходил под утро после тусовки какой-нибудь, пьяненький, заваливался к Войнову в постель, мутный, утанцованный, ноги крест-накрест складывал и как будто спящим прикидывался. Как же бесило это Войнова! Вот только как ни бесило, а накидывался он на Митеньку с поцелуями — ну не мог он не целовать эти его блядские ноги длинные и жёсткий впалый живот, на носу горбиночку. А потом, после истории с кошельком-папиком — как отрезало. Видел, а уже не хотелось, смотрел — и не любилось больше. Разошлись они, как в море корабли. И только через время общаться смогли снова. Любил он всё же Митеньку. Не так, как Сашу, не с таким безумием, но любил. И не делся бы никуда, наверное. Не разлюбил бы. Если б Митька его сам в котёл не бросил и все их отношения — вот так прям взял и… грохнул, говоря по-простому. Продался — решил (почему-то?), что так оно ему лучше выйдет, выгоднее сделается…

Войнов прикрыл глаза, чувствуя Митины руки у себя на предплечьях и животе. Тепло было мерным, без всплесков, как будто бы даже и — немного совсем — заживляющим раны и трещины. Что вчера Войнов нёс-то? Чем Митьку напугал так? Только теперь, кажется, вспоминать начал — ебучим этим хороводом смерти. Куда ни пойди — а всё где-то в круге окажешься: то с Вольфом, то с «Часами» этими Сашиными, то вот Толик внезапно из тайников памяти вынырнул. Толик был из нового призыва, а Войнов — из прошлого. Все парни как парни, а этот — особенный. Тонкий весь, деликатный какой-то, шахматист — куда таким в армию? И с ним одним только хотелось общаться, по-нормальному, по-человечески, потому что и был Толик существом какого-то совершенно иного свойства и толка, странным, вроде даже блаженненьким (ну куда, куда таким в армию?), беззлобным, улыбчивым. Разговаривать с ним хотелось и оберегать. Оберегать неистово. Только Войнов был «дедом», а Толик «духом». Войнов как-то сразу почуял: ничем хорошим это не кончится. Однажды начистить пришлось морду такому же, как он, бывалому. А ведь Войнов был на хорошем счету, и ему это потом так нехило аукнулось. Да и Толика всё равно не спасло. Тот недели через три повесился. Оставил записку — никого не винил, написал, что с девушкой расстался вот прям почти накануне прибытия — и не справился, не выдержал. Войнов потом себя жрал поедом — долго очень, больше двух лет, наверное. Дальше оно сгладилось, ушло в потайные комнаты подсознания, но осталось в нём, осталось навсегда.