Потрясение - Лидия Юкнавич

сказала Эндора, мы вопреки всему должны были стараться чего-то добиться.

За годы статуя поменяла цвет.

Девочка больше не появлялась.

Иногда я смотрел на уровень воды: не поднялся ли?

Мы с Дэвидом…

Я стою у окна нашей чердачной комнаты и вижу голову статуи поверх его плеча. Комната небольшая, но окна тянутся во всю стену. Статуя парит над нами, как мирской ангел, венценосная, суровая; наш труд заключен в ней навек.

Дэвид шевелится, но не просыпается. Легкий дождь шепчет о наступлении утра.

Да будет благословенно его прекрасное тело.

Под грузом всех памятников прогрессу и власти покоится история рабочих. О нашем труде никто не вспоминает с благоговением. Никто не рассказывает историю о том, какими прекрасными мы были. Мы двигались, как единое тело. Нашим трудом возвышались эпохи.

Пусть с расцветом этого города наша история не забудется.

Яблоко

– Щелка.

Воздух в комнате вибрирует.

– Скажи, – Аврора смотрит на меня. Я стою перед ней на коленях на ковре.

– Скажи: «моя щелка».

Я говорю.

– Замри, – велит она.

Я замираю.

Меж ее бедер, меж складок ее наружных губ зажато яблоко. Большая часть его снаружи. Остальное внутри.

Яблоко дрожит.

Ее ноги не сжаты и не раздвинуты; пространство между ними – шириной с маленький красный мир.

В этой комнате со всеми ее предметами и текстурами – мягким ковром цвета индиго, стульями и столами из вишневого дерева, темно-зелеными бархатными портьерами, скользящими по полу, как подол женского платья, кроватью красного дерева, застеленной льном и атласом красного, черного, синего, золотого, оранжевого цветов, и цвета умбры, и цвета кости – всеми оттенками телесных откровений – моей душе спокойно, как никогда не бывает спокойно в жизни.

Я стою на коленях в Комнате коленопреклонений; руки связаны за спиной сложным узлом из веревки, сплетенной из человеческих волос; голова, шея и спина уже болят оттого, что постоянно приходится смотреть наверх на нее, на этот колосс; лицо мое менее чем в дюйме от ее щели, я вижу ее губы и горячий текучий сок, окружающий яблоко подобием нимба.

Между ее ног… ах да, я никогда не воспринимал их как две ноги.

Одна нога да, действительно является ногой. Она опирается на нее, и нога выглядывает из-под алых и черных бархатных оборок ее юбки, приподнятой посередине и подколотой, как раздвинутая портьера.

Другая нога… другой ноги нет. Там, где должна быть другая, справа, находится та нога, что я для нее сделал. Розовое дерево, от лодыжки до бедра инкрустированное золотыми розами; шарнирное колено построено по образцу протеза Салемской ногопротезной компании, но модифицировано под полноту женского бедра. На изящной ступне тонко прорисованы алые ноготки.

Яблоко темно-красное, с небольшим желтым пятнышком у верхнего изгиба – и этот желтый раздражает, любой художник со мной согласится; желтое пятно расположено так близко к щели Авроры, что, кажется, подрагивает, когда она ублажает себя. Стараюсь смотреть не на яблоко, а на ее голову и глаза. Пытаюсь охватить ее взглядом в полный рост, но мне больно задирать голову. Рот открыт максимально широко, как она велела. Я рискую вывихнуть челюсть, зажимая губами половину яблока, другая половина которого торчит из раскрытых губ моей кузины.

С этого ракурса она выглядит устрашающе.

– Замри, Фредерик, – шепотом приказывает она, – или… – Ее пальцы яростно теребят выпирающий клитор, красный, как накрашенный рот. Бедра почти незаметно покачиваются, усиливая мой мучительный экстаз. Мои связанные за спиной руки извиваются, как жирные маленькие голодные змейки.

В этом яблоке заключен весь мир.

Я чувствую сладкий запах яблочной сердцевины. Запах ее пота, ее щелки, мускуса, безумия.

Не знаю, долго ли еще мой член сможет выносить ожидание. Я трусь о воздух, стараясь не касаться Авроры, чтобы та не прекратила шевелиться; я жажду другого тела, которое приняло бы на себя мое томление – любого тела, вещи, чего угодно в мире, к чему можно было бы прижаться моими измученными бедрами и побагровевшим членом, даже если это меня убьет. Я согласен так умереть. Но вокруг только воздух.

Я стараюсь быть недвижим как статуя; насколько это возможно. Я вижу, как надо мной вздымаются ее груди, затянутые в грифельно-серый корсет; как ее дыхание убыстряется и замирает, как момент перед выстрелом.

– Не дыши, – велит она. Мы смотрим друг другу в глаза.

У меня немного темнеет в глазах оттого, что я стою, широко раскрыв рот, одновременно задерживаю дыхание и пристально смотрю в глаза Авроры – не на яблоко, не на ее щелку, а в глаза. Кажется, голова сейчас треснет. Мои мысли связаны, мои руки связаны, натянутые шея и спина кричат.

Больше всего на свете – больше жизни – я хочу откусить это яблоко.

Потом я слышу звук.

Стоны Авроры оглашают стены. Она откидывает голову. Грудь вырывается из корсета. Соски как два грозных глаза.

Она сжимает свою щель, и на миг мне кажется, будто она сейчас проглотит яблоко другим своим ртом.

Тогда и только тогда она кончает, так сильно, что выталкивает яблоко и то летит в мой ждущий рот. Я ловлю его и наконец откусываю; идеальный маленький кусочек. Я тоже кончаю; спазм сотрясает все мое тело. Из груди вырывается незнакомый звук.

Это похоже на конец.

Я отдаюсь ее напору.

Девочка из воды доставляет объект

Перечисление помогало упорядочить мысли. Чтобы выгодная сделка состоялась, курьер должен быть готов пересечь временной барьер. Незаметно очутиться там, где состоится обмен. Использовать предметы и символы не так, как их использовали другие.

Монетка.

Пуповина.

Яблоко.

Веревка.

Лайсве достала из-под рубашки лиловатую закрученную пуповину, промокшую в речной воде. Понюхала ее, лизнула и сунула обратно под рубашку. Положила рядом с кожей.

Следуя указаниям черепахи, она проплыла через океан от одного залива к другому заливу и нашла реку Патавомек[24] – так она называлась на алгонкинском. И рыба, которую она встретила в реке во время своего путешествия, тоже ее так называла. На берегах Чесапикского залива жили индейцы пискатава, маттапони, нантикоки и памунки; все они относились к племени поухатан. В 1613 году английские колонисты похитили дочь вождя Поухатана Покахонтас, что жила со своим мужем Кокумом в деревне Патавомек. Вскарабкавшись на берег, Лайсве наткнулась на туристическую табличку; там была описана эта история.

Лайсве закрыла глаза и вспомнила многочисленные исторические книги, которые прочла в Бруке; те, скорее всего, так и стояли у стены в отцовской квартире. (Она произнесла слово «отец» и ощутила болезненную пустоту в груди. Но за отцом возвращаться было