Потрясение - Лидия Юкнавич

Лайсве взяла яблоко и выпустила из рук лиловую веревку.

– Это поможет тебе помочь ему, – сказала она.

Не успела Лилли сказать ни слова, как рядом с ними резко притормозил летевший на огромной скорости черный фургон. Открылась боковая дверь, и вышли двое мужчин в темной одежде и очках, бронежилетах и шлемах без каких-либо опознавательных знаков. Они были вооружены. Лилли ахнула и отпрянула, прижимая лиловую веревку к груди, будто та действительно представляла какую-то ценность.

– Как тебя зовут? – выкрикнула она.

Ее грудь сжалась; дыхание застряло в горле. Она видела яблоко в руке девочки, слышала ее голос, а потом двое мужчин схватили ее маленькое тельце и одним движением затащили его наверх, в пасть фургона. Прежде чем за ней захлопнулась дверь, девочка прокричала:

– Лиза! Меня зовут Лиза! Все хорошо, все хорошо, я знаю, что будет дальше.

Фургон взревел, тронулся и растворился в море машин.

«О Господи, о Господи», – каждая клеточка ее тела повторяла эти слова. Ее затрясло.

Внутри фургона с черными окнами Лайсве представляет, что ее тело – компас. Она должна знать, что есть что.

Фургон едет быстро.

Черный мешок на ее голове пахнет землей.

Черный фургон много раз останавливается, снова трогается с места и поворачивает; потом перестает.

Открытая прямая дорога.

Внутри фургона темно, как внутри кита или на глубине.

Внутри мешка темно.

Внутри темноты – страх. Внутри страха – воспоминание, самое тяжелое, то, что она носила в себе по кусочкам, разложив по разным комнатам сердца. Воспоминание о Подполье. О том, как память может за миг вернуть тебя назад.

В этом воспоминании она сидит в тепле в отцовском пикапе. Посреди рабочего дня, перекусив сэндвичем с арахисовым маслом и попив воды, Лайсве забралась на водительское сиденье пикапа осмотреться. Маленький братик был рядом – лежал, укутанный одеялом, на полу за кабиной и пил из бутылочки, пуская пузыри; его веки слипались.

Рядом сновали рабочие; она хорошо их видела. Пикап был припаркован рядом со стройкой, возможно, даже слишком близко, но Астер с Джозефом должны были его видеть – ржавую красную громадину, внутри которой сидели дети. Большинство рабочих были еще внизу, на земле – сооружали основание высотой в шесть человеческих ростов. Но Лайсве смотрела не на них. Высоко в небе – так высоко, что он казался птицей, а не человеком – расхаживал Джозеф; он ставил свои вполне человеческие ноги на ржаво-оранжевую железную балку. Под ним по другой балке в противоположную сторону шел Астер. Оба были обвязаны веревками – эти веревки, должно быть, к чему-то крепились, – но не успела она подумать, как устроена страховка, как ее бросило в жар. В глазах задвоилось, потом затроилось, а потом все расплылось в жарком мареве. Но она не закрыла глаза. Что-то вырастало перед ее взглядом, постепенно проясняясь, как под водой. От ее дыхания окно пикапа затуманилось.

Лайсве потянулась и потерла кулачком стекло, открыв маленький портал на улицу. Там, где только что были только ее отец и Джозеф, она увидела Кема и Дэвида Чена, Джона Джозефа и Эндору. Те парили вокруг балок, тела их двигались как единый организм; они то расходились в стороны, то снова сходились, как пчелы в улье. Самым изящным из всех был Дэвид Чен; он перелетал с балки на балку, почти как птица, и эти люди в ее времени и вне ее времени, в поле ее зрения и вне поля ее зрения – она то ли была с ними, то ли внутри них или где-то еще; она была так близко, что видела пот на бицепсах и предплечьях Джозефа, крепко сжатую челюсть Эндоры и ее непокорные волосы и глаза, синий крест на ее шее и несколько белых перьев, выглядывавших из-за ворота рубашки Дэвида Чена. Она видела глаза отца, но те выглядели не мертвыми, не придавленными горем и потерей, как часто бывало, а необычайно глубокими, как озера или лунные кратеры. Тут она поняла, что в ее лихорадочном видении сошлись прошлое и настоящее, их тела и труд. И ее охватил покой.

В фургоне Лайсве вдыхает запах пота людей в форме. Запах власти – мужской пот, к которому примешивается запах металлических орудий. Лайсве вспоминает, что перемены часто кажутся опасными, и страх отступает.

В фургоне она уходит в себя.

Запах мужского пота становится запахом соли.

Запах соли пробуждает мысли об океане.

Лайсве думает: я в брюхе кита.

Поскольку я в брюхе кита, я могу уплыть куда угодно.

Представь дно океана; материнские воды.

Нет, не представляй. Увидь их. В этой темноте, под мешком.

Освободи свое воображение.

Пол фургона – брюхо кита.

Нет ни колес, ни стен.

Нет людей; людей из фургона вымыло на далекий берег, выбросило на землю волной.

Вокруг лишь китовый ус; он процеживает воду, отделяя чужеродные вещества и оставляя питательные.

В брюхе кита она расслабляется и плещется на дне.

Девочка из воды и кит

Лайсве упирается руками во внутреннюю стенку китового брюха и закрывает глаза. Нарастает гул, пронизанный звуками их путешествия. Все тело Лайсве вибрирует.

– Ты когда-нибудь глотал человека? – спрашивает Лайсве кита.

– Что ты такое говоришь? – возмущается тот. – Нет, я никогда не глотал человека. Абсурд какой. А у тебя есть имя, девочка?

– Лиза. А у тебя?

– Ну, на вашем языке меня зовут баленоптера мускулюс, но ты можешь называть меня Бал, если хочешь. Людям нравятся имена, они их успокаивают, верно?

Лайсве задумывается над вопросом.

– Да, для нас имена и названия много значат. Не знаю, хорошо это или плохо. Но иногда смысл имен ускользает.

Кит продолжает.

– Ясно. Возможно, ты права. Я не знаком со смысловыми жестами вашего вида – со стороны кажется, будто вы всегда потеряны или злитесь. Как будто вы совсем не знаете песен. Так вот, миф о том, что мы проглатываем людей – не мы его придумали. Эта история возникла из-за того, что при виде кита в человеке рождается страх из-за нашего так называемого «чудовищного» размера, а может, потому что вы боитесь утонуть. Этому страху должен найтись выход. Большинство людей именно так и рассуждает. Наиболее интересные представители вашего вида усматривают в нас проявление прекрасного. Как бы то ни было, я давно знал, что все дело в нашей величине. Все ваше представление о чудищах порой зиждется на их чудовищной величине, а разве это правильно? Мой разинутый рот превратился для вас в опасный символ, а я