Потрясение - Лидия Юкнавич

Признаюсь, иногда мне приятно просто висеть там одному и быть уязвимым перед всем миром. Таково это – быть женщиной? Я чувствую все свои конечности. Они напоминают крылья, я лечу. Или превращаюсь в призрака.

Твой до самой смерти,

Фредерик

Мой умный и изобретательный кузен,

Я требую твоего внимания. Хочу рассказать историю.

Историю о потерянных конечностях.

Это история солдата.

Кажется, я так и не поблагодарила тебя толком за то, что ты сделал мне ногу. Скажу больше: я до конца жизни буду перед тобой в долгу за твой подарок.

Я пишу эти строки, сидя на берегу пруда и наблюдая за лебедями. Одинокий лебедь подплыл к краю пруда и смотрит на меня. Видел бы ты его взгляд! Лебедей считают прекрасными изящными крылатыми животными. Но этот взгляд! Боже мой. Эта птица словно знает, что мы сотворили с миром. Я бы сказала, что в ее взгляде читается молчаливая ярость, но не стану совершать глупую ошибку и приписывать птице человеческие качества. Однако взгляд лебедя наконец побудил меня решиться рассказать тебе, что случилось в ту ночь, когда я потеряла ногу.

Немного истории. Летом 1863 года, когда мне было двадцать лет, в Пенсильвании проводились работы на местах массового захоронения солдат Союза, и там обнаружили нечто интересное. Помимо мужских тел – их, собственно, и рассчитывали найти – копатели нашли тело женщины в солдатской форме.

Для нас, воевавших женщин, в этом не было ничего удивительного. Мы знали, что наряду с мужчинами в Гражданской войне сражались сотни женщин, и делали это по тем же причинам, что и мужчины: ради семьи, страны, денег или по причине, о которой в приличном обществе упоминать не принято, а именно ради свободы. Я имею в виду не свободу нации, а личную свободу. Пойти на войну, как мужчина, – для нас это означало освобождение от тягот и пут женской доли, от брака, секса, бремени домашних забот и деторождения. Мы обретали свободу движения и существования. Война представлялась нам полезным делом, каким размножение, забота о детях, готовка и уборка никогда не станут. Мы брали новые имена. Избавлялись от старых примет. Забинтовывали груди. Без корсетов и юбок наши фигуры становились незаметными.

Мы тренировались со всеми другими солдатами вдали от родных городов, и лица наши были такими же хмурыми и грязными, как у них.

Впрочем, я не была солдатом; я пошла на фронт медсестрой. Но за первый год на передовой повидала немало солдат и их раненых тел.

Когда меня ранили, со мной была моя дорогая подруга и самая храбрая душа из всех, кого я встречала, Фрэнсис из Первого полка легкой артиллерии штата Миссури, которая также получила ранение во время службы в этом полку. В меня попала пуля, когда я стояла в лесу рядом с полевым госпиталем; она вошла между грудью и плечом. Брызнула кровь – я ее увидела, а потом перестала что-либо видеть и потеряла сознание. Конец этой истории поведала мне Фрэнсис; она случилась там же, на поле.

Фрэнсис больше всего запомнилась мне не своим умением обращаться с винтовкой – а она была метким стрелком и вмиг сняла ублюдка, который меня подстрелил – а линией скул, когда она приближала лицо к прикладу, и тем, как она никогда не вздрагивала и даже не закрывала один глаз, когда стреляла, а плечи ее – они были шире, чем у мужчины – почти не шевелились от отдачи. На моем плече, кажется, до сих пор осталась солдатская мозоль от винтовки. Я умела хорошо стрелять, но оружие меня не любило.

Она убила ранившего меня человека. Отнесла меня в полевой госпиталь. Проследила, чтобы мне помогли.

‹…›

Фрэнсис вернулась на поле боя.

А ноги я лишилась чуть позже тем вечером.

Мне приснился горячечный сон. Я проснулась, извиваясь в поту, без панталон, и какой-то мужчина – то ли врач, то ли солдат, то ли просто мужик в грязном окровавленном белом облачении военного врача – зажимал мне рот рукой и навалился на меня всем весом, пытаясь впихнуть в меня свой член. Орудуя здоровой рукой и плечом, я сделала то, что сделал бы любой солдат, подвергнувшийся нападению – ударила его в висок. Он упал на пол. Я, кажется, сломала ему челюсть. Мягкие же у него были кости, у этого человека, чья слабость превратилась в ненависть. Ты об этом пожалеешь, прошипел он. Ты будешь жалеть об этом до конца жизни. Потом он достал что-то из кармана – должно быть, то была тряпка, пропитанная хлороформом. Вокруг стало темно.

Я очнулась на операционном столе; мои запястья были связаны, во рту кляп. Надо мной нависал тот врач и его юный ассистент, совсем мальчишка, кажется, из раненых, но тех, кто мог держаться на ногах; видимо, врач пригрозил ему, чтобы тот не отказался ассистировать. Я боролась как могла, но мне добавляли наркоза. Со стороны все выглядело как срочная ампутация, обычное дело в полевом госпитале, где все стонали и истекали кровью, и тела, главным образом, правда, мужские, издавали всевозможные звуки, в том числе призывали смерть. Куда делись все сестры? Мужчины, женщины – все куда-то пропали.

Когда я проснулась – а было это через несколько дней – одна моя нога заканчивалась стопой, а вторая – коленом.

Я всегда хотела вернуть эту ногу – ту, что у меня забрали. Хотела подержать ее, укутать, покачать. Я даже просила отдать ее мне, но обычно ампутированные конечности сжигали сразу.

Я осталась без ноги, потому что ударила по лицу мужчину, который пытался меня изнасиловать после того, как я помогала ему ухаживать за ранеными. Во время войны никто не угрожал мне, никто не нападал, даже не смотрел в мою сторону иначе чем с выражением, означавшим «брат мой по оружию».

О военных ампутантах говорят, что нам делали операции без обезболивания; мол, мы просто «закусывали пулю». Но это миф. Так бывало, но очень редко. Более восьмидесяти тысяч человек получили ранения в Гражданской войне, и большинство оперировали под наркозом: мы использовали хлороформ или эфир, в соответствии с тогдашним развитием медицинских технологий. (А знаешь, откуда взялось выражение «закусить пулю»? На поле боя находили пули с отметинами зубов. Знаешь, чьи это были зубы? Свиней, искавших пищу