Потрясение - Лидия Юкнавич

и забыли, коренные якуты, смешавшиеся с сибиряками, украинцами, литовцами, албанцами, турками, русскими евреями; там была даже пара сумасшедших американцев. Он был знаком со стариками, которые в отличие от него знали по-якутски больше пары слов, и когда приехала эта женщина, лингвист, он вызвался ей помочь.

Это была моя мама.

Сваёне приехала из Литвы. Она прекрасно знала, кто она и откуда родом. В ее истории не было пробелов; ее предки были важными людьми. Дед был знаменитым книжным контрабандистом, книгоношей, в период запрета литовского языка и печати Российской империей[19]. Отец стал продолжателем традиции и открыл книжный магазин в Паневежисе. До сих пор считается, что если бы не книгоноши, литовский язык был бы забыт.

Языки иногда исчезают, как вещи и народы.

Сваёне стала лингвистом, потому что хотела изучать, что происходит с языками, которым грозит опасность. Ей было хорошо известно, что власть загоняет некоторых людей в подполье, и там те эволюционируют и становятся новым видом, живучим и способным на столь яростное сопротивление, что никто об этом и не помышлял. Когда ее деда поймали с запрещенными книгами, которые тот доставлял на корабль контрабандистов, направлявшийся в Америку, его застрелили на месте. Бабушка стояла неподвижно у его мертвого тела на земле, и в груди ее застыл вой шириной с целую страну. Ей оставалось лишь смотреть в глаза убийце, который плюнул на землю, рассмеялся и ушел. Бабушка и мать моей матери копили деньги, чтобы отправить маму в другую страну, где та могла бы получить образование и забыть кровавую семейную историю. Но эта история в итоге ее настигла.

Истории живут в наших телах и проникают сквозь кожу.

Астер в жизни не встречал такой красавицы, как моя мама Сваёне. По его рассказам, она не была похожа ни на него, ни на кого-либо из людей. Она была словно соткана из лунного света и воды – алебастровая кожа, пронзительные синие глаза, нечесаная копна кудрявых каштаново-рыжих волос, падающих на плечи. Ее глаза и рот были окружены поэтичными маленькими морщинками, напоминавшими стихотворные строки; когда она улыбалась, ее лицо пыталось говорить стихами. Когда она с ним заговорила, отцу сразу захотелось дотронуться до ее лица. Так продолжалось всю оставшуюся жизнь. Он хотел бросить все, что знал, и войти в мир этой женщины, которая знала больше слов на языке его предков, чем он сам. Да и был ли он языком его предков? Кто на нем говорил?

Не знаю, была ли это любовь, но если его чувства к ней можно было назвать любовью, это была любовь до гроба с самого начала.

В этих краях ее любило всё и любили все. В этой пустынной глуши она была самой жизнью – женщина, придававшая смысл мертвой среде, мертвым животным, мертвым растениям, мертвым людям, мертвым сердцам. Ее тяга к знаниям пробудила их к жизни.

Он любил слушать, как она размышляла вслух. Знаешь, что интересно, говорила она. «Дождь» на языке могавков – айокеаноре. А по-турецки – ягмур. Слышишь? «Пять» по-турецки беш, а на языке кайюга это означает «желание», а у могавков – «венчик». Отрицание у могавков – яаг, а у турок – йок. Вактаре, ирокезское слово – хотя «ирокезы» говорить неправильно, это дурацкое слово, придуманное французскими колонизаторами для народа хауденосауни, правильно говорить «люди длинного дома» – короче, вактаре означает «говорить», а по-якутски это иттаре. «Прятаться» на хауденосауни – касетай, а по-якутски – кистья. «Три» у могавков – ахсен, у индейцев тускарора – ахсе, уч по-турецки и уш по-якутски… Слышишь сходство? Слышишь?

Он смотрел на нее и улыбался, как счастливый ребенок, которому рассказывают сказку. Он ничего не понимал. Но хотел, чтобы до конца дней она продолжала просто перечислять ему непонятные звуки и говорить на непонятных языках.

Наверно, это и была любовь.

Девочка на миг замолчала и уставилась в пространство, а может, во время. Я хотела что-то сказать или спросить, но она взглянула на меня, словно запрещая мне говорить. Не вмешивайся в мою историю. Не путай ее смыслы. Она продолжала.

А что она о нем думала, моя мать, которая полюбила его и согласилась отправиться с ним в самое опасное путешествие по воде, оставив позади свою гордыню? Почему она согласилась поехать с ним в Северную Америку? Ради чего? Потому что он не мог остановить поток лихорадочных снов, увлекавший его за собой? Чтобы навек оставить это Богом забытое место? Защитить семью? Или он поверил в сказку об Америке? А может, причина была еще более банальной? Потому что мужчине нужна работа, чтобы ощущать свою ценность, иначе внутри него расцветает насилие?

Когда вечная мерзлота начала таять поблизости от места, где они жили, в глине стали находить бивни древних мамонтов; те торчали из земли, как гигантские костяные пальцы. Прошлое восставало из мертвых, оказываясь живее, чем они думали, хотя запах смерти был повсюду. Разумеется, как всегда бывает, кое-кто смог обогатиться на «ледяной кости».

В Якутии когда-то были плодородные сельскохозяйственные земли. Но после таяния вечной мерзлоты прежние сельскохозяйственные угодья превратились в болота и озера; поля просели и утянули за собой целые деревни. Реки вокруг деревень разлились, в одночасье смывая целые поселения.

Некоторое время отец работал оленеводом, но пастбища превратились в зловонные кладбища растений и животных, тысячи лет пролежавших под вечной мерзлотой; их разложение пробудилось к жизни, и двуокись углерода и ядовитые пары невидимыми струйками поднялись в атмосферу.

А на Ямальском полуострове тем временем взрывались кратеры, образовавшиеся в результате извержений метана, высвободившегося с таянием вечной мерзлоты. Все ждали, что под их ногами разверзнется земля.

В один из последних выходов на пастбище отец нашел олененка, самочку, застрявшую в грязевом озере. Та была без глаза – видимо, случайно выколола. Отец освободил олениху, отвел ее домой, хотел забить и съесть, но Сваёне не разрешила. Она зашила ей глаз, покормила из бутылочки и выходила. Отец рассказывал, что, когда я была маленькой, я иногда спала на одеяле, свернувшись калачиком рядом с маленькой оленихой. Сваёне верила, что та меня защищала.

Когда отец не жил, а выживал, для него ничего не имело значения. В этом краю, о существовании которого никто даже не догадывался, было не так уж важно, жив ты или мертв. Но после Сваёне все в жизни приобрело смысл столь глубокий, что каждый вздох давался с трудом. Однажды отец не выдержал и сказал ей, что боится. Он боялся за нее. За меня и моего еще не