Потрясение - Лидия Юкнавич

Впервые в жизни ему было ради чего жить; даже в школе стало не так тошно. Он взялся строить крепость в темном углу подвала, куда не пробивался ни свет, ни звук, где ящику ничего бы не грозило. Он мог наведываться туда в любой момент – по утрам перед школой, после обеда, когда возвращался домой, и по вечерам, после ужина и перед тем, как лечь спать.

На второй день он начал кормить малышку из бутылочки. Терпеливо ждал, пока молоко нагреется на печке.

На третий день он перестал ходить в школу. Притворялся, что идет, а сам садился на автобус, выходил на следующей остановке и кружным путем возвращался домой.

На четвертый день кто-то в доме услышал ночью плач.

На пятый день отец узнал, что он не ходит в школу и влепил ему такую затрещину, что очки улетели в соседнюю комнату, но Микаэль ничего не сказал.

На шестой день малышка улыбнулась Микаэлю, и его мир перевернулся на воображаемой оси.

На седьмой день отец незаметно проследил за ним до подвала. Попытался забрать малышку. Все, что осталось от Веры.

В тот день потерянному мальчику пришлось сделать выбор.

Микаэль посмотрел в глаза Лилли.

– И он его сделал.

Лилли слушала рассказ Микаэля целый час, и все это время, казалось, не дышала. Мальчик рассказывал о прошлом, которое давно ушло. О «я», которое попросту ускользнуло, как случается с сиротами, что после пережитой травмы обращаются к насилию или словно каменеют изнутри, или с теми, кто пускается во все тяжкие, когда становится ясно, что никто их никогда не приютит и нигде у них не будет дома. Она представила своего собственного брата, утонувшего в невообразимой жестокости – был ли он жив? Или уже умер? Горло сжалось при мысли о нем; виски отяжелели. Представила море потерянных детей. Большинство несовершеннолетних, с кем ей приходилось работать, навсегда затерялись в системе или того хуже.

– Теперь вы понимаете? – взгляд Микаэля вернулся в комнату с бетонными стенами, а голос снова ожесточился. – Он хотел ее забрать. – Осознание свершившегося сделало отрывистой его речь. – Когда он наклонился, я его ударил. По голове. У меня был велосипедный насос; им я и ударил. Сильно, четыре раза, чтобы он не смог повернуться и напасть на меня. Думаю, так сильно даже он меня никогда не бил. На второй раз я услышал треск. Хлынула кровь. Его глаза были открыты, но он был уже неживой.

– Потом я пошел и взял ее ящик, ее маленький ящичек на колесиках, и поставил его у двери, где мог бы быстро ее схватить. С собой у меня была старая пластиковая зажигалка; я начал поджигать все, что могло гореть. Потом схватил малышку и побежал, крепко прижав ее к себе. Взбежал по лестнице, выбежал из подвала, вылетел на улицу и бросился прочь, в темноту. Она не плакала. А я все бежал.

– На железнодорожной станции я запрыгнул в уходящий поезд. Мы ехали всю ночь и очутились в другом городе. Там меня и нашли. Оказалось, дом сгорел, и все люди в нем погибли.

Он снова взглянул на Лилли, и в его глазах она увидела, что рассказанная им история и то, что было ему известно, восстановили в нем хотя бы временное желание цепляться за жизнь.

– Я оставил ее там, в новом городе. И хочу, чтобы вы ее нашли.

Он отогнул воротник и повернулся, показывая Лилли место на шее, где ничего не было. – У нее есть маленькая татуировка, вот здесь, сзади, на шее. Я сам ее сделал – иглой, раскаленной на огне, и чернилами. Там написано ИНДИГО. Она плакала, но совсем чуть-чуть. Как будто знала, что так надо. Я бы никогда не сжег ее в том подвале, но я выжег на ней слово, чтобы оно было у нее и никто не смог бы его отнять.

Лилли тоже было кое о чем известно. Из его дела. Она не могла сказать ему об этом, но Микаэль и так все понял.

– Я слышал про детский череп, который нашли в подвале. Я не знаю, кому он принадлежал и что это был за ребенок. Но я знаю, что написано в полицейском отчете. Может, кто-то убил своего ребенка, потому что не мог его прокормить. Я не знаю. В нашем доме люди вечно делали всякое за деньги. Один албанец продал свою жену, совсем еще девочку.

– В отчете было написано, что меня видели с ребенком, но меня никто не видел. Кроме отца.

– Я хочу, чтобы вы ее нашли. Я оставил ее на пороге дома с голубыми стенами. Там они меня схватили. Это должно быть в моем деле. Я все им рассказал, но здесь никто мне не верит. Идите и отыщите ее. Он собирался ее забрать. Мой отец был зверем. Но лишь по отношению к детям. Понимаете? Мой отец – на самом деле мне не отец. Он украл меня. Забрал еще ребенком, чтобы продать. Но никто не захотел меня купить. Он был проклятым вором.

Микаэль ударил ладонями об стол – громко, так, что услышала охрана. Взял со стола перекрученную серую веревку пуповины, спрятал под рубашку и взглянул на Лилли, умоляя признаться, откуда та у нее.

Она не собиралась признаваться. Она также не знала, как ей распорядиться его рассказом. Кто ему поверит?

Воздуха в комнате вдруг не осталось, словно его весь высосали.

Лилли ощутила себя подвешенной в пространстве и времени между своей жизнью и его, между приемными отцами и отцами – военными преступниками, между потерянными сыновьями и дочерьми, разрубившими узы с семьей. Подумала о матерях, брошенных умирать после того, как дети покинули их чрева. Затерявшихся в пучине времени и географии.

Брат.

А что, если не было никакого младенца? Что, если Микаэль, жестокий подросток, выдумал историю о потерянной девочке, чтобы спасти свою шкуру; солгал, чтобы стать мужчиной и творить насилие?

Дражайшая моя Аврора,

Для сбора средств мне пришлось установить руку в парке Мэдисон-сквер[20].

Она прекрасна, эта одинокая рука. Кисть возвышается над крышами и верхушками деревьев в парке. Кончик факела виден почти за милю.

Интересно, что думает об этой статуе обычный прохожий – трудяга, возвращающийся домой с работы; уставшая мать, терзаемая беспокойством о том, как прокормить детей. Кажется ли им эта фигура уродством или все-таки немного будоражит воображение? Хочется ли им забыть об