Потрясение - Лидия Юкнавич

усталости и безнадежности и углубиться в парк, поинтересоваться, что же там такое стоит среди деревьев; или они велят детям держаться подальше от дьявольской оторванной руки?

Статуя должна рождаться по кускам.

Рука среди деревьев просит денег. Дар одной нации другой невозможен без финансирования с обеих сторон.

Я знаю, что пишут в газетах. Люди растеряны и снисходительно подтрунивают над памятником. Насмехаются, что якобы подарок от одной нации другой является по частям, что, возможно, это и есть вся статуя – гигантская рука и факел, установленные в городском парке даже без постамента. Они сравнивают ее с фигурой из парка аттракционов. Ненавижу их за то, что они пишут.

Богачи подходят к руке в шелках и бархате, с зонтиками и сигарами, в начищенных туфлях. Такие люди чувствуют себя обязанными понять стоящий перед ними объект. Богачи всегда строят из себя образованных, даже если на самом деле ничего не понимают. Хотя на самом деле это сборище пустоголовых зануд, которые собираются вместе и делают вид, что обмениваются блестящими наблюдениями. Но мне все равно. Сама скульптура – пусть это даже одна ее часть – интригует, создает напряжение и интерес, затягивает, как паутина. Мне не нужно, чтобы они ее понимали. Мне нужно привлечь их внимание. Хочу, чтобы они возжелали этот объект. Этому я научился у тебя.

Пойми одно, Аврора: мой колосс предназначен не им. Он предназначен миру, которого пока не существует. Я хочу, чтобы они его желали; хочу, чтобы их жажда была неуемной, чтобы они требовали: дайте нам эту статую, чтобы мы могли заявить – она наша, этот символ – наш символ. Хочу, чтобы их жажду ощутили те, чьи деньги правят миром, чтобы она электрическим разрядом докатилась до сильных мира сего.

Когда Виолле[21] решил, каким будет ее каркас, у меня голова пошла кругом. Деревянные пластины, покрытые гипсом, который затем ошкурят до текстуры, напоминающей изгибы и линии человеческого тела; с искусно сработанными деревянными ребрами на стыках и обшивкой листовой медью, которую прибьют поверх гипсовой формы и каркаса. Я воочию увидел это тело еще до того, как оно обрело форму. Нам еще многое предстоит выяснить; в частности, узнать, как сделать так, чтобы тело стояло устойчиво. Ты наверняка хотела бы, чтобы я сказал «ее тело», и я скажу – нам надо сделать так, чтобы ее тело стояло устойчиво. Не заваливалось. Никогда. Вопреки тому, что она будет собрана из кусков; вопреки воздействию стихий и времени. Всему миру вопреки.

С этой целью я создал в своей студии систему из веревок и металла. (Надеюсь, два этих слова вызовут в твоем теле отклик, когда ты их прочтешь.) Мой обожаемый ассистент Жан-Мари и художник Мондюи пришли к выводу, что строить ее придется пластами. Постамент, стопы, низ платья: первый пласт. Само платье, лодыжки, колени: второй пласт. Голова и плечи: третий пласт. Чтобы учесть все инженерные и строительные тонкости, мы измерили модель при помощи шнура и измерительных приборов и построили дубликат системы, используя свисающие с потолка прочные веревки. Представляешь, как это выглядит? Может быть, приедешь на них посмотреть? Позволишь показать тебе, как подвесить тело на веревках, подобно туше животного, и, раскачивая его, вести к точке наслаждения? А может, ты мне покажешь?

Впрочем, лучшее оставлю напоследок. Что до внутреннего наполнения статуи, тут моему воображению пришел на помощь мой старый друг Гюстав Эйфель. А может, его идея слилась с твоим откровением, моя любимая, и со всем, что я знаю о женском теле – твоем теле. Он велел мне построить гигантский металлический корсет, но такой, в котором легкие женщины не будут сжаты, а смогут дышать свободно и наполняться целиком. Идеальное решение.

Корсет, построенный не для красоты, а для свободы.

После наших встреч мне всегда хочется большего – но не от тебя, любовь моя, тебя мне ни о чем просить не нужно. Говоря, что мне хочется большего, я имею в виду, что все, что происходит между нами, провоцирует у меня еще больший голод, и в разлуке с тобой я заполняю возникшую пустоту. В своей мастерской я создал пространство, где мужчины могут быть друг с другом мужчинами; в мире, где мужчин вынуждают выбирать войну, насилие, брак – эти великие сублимации маскулинности, эти культурные столпы, что не дают мужчинам ‹…› Идея впервые пришла мне в голову, когда мы строили каркас гигантской женщины. При виде кузнеца, работающего в непосредственной близости к металлу, при виде полета электрических искр и рельефных мышц его предплечий в моем воображении возникли сразу две картины. Я вспомнил фразу, которую ты сказала мне в юности; с тех пор она хранится в моей телесной памяти. Замри как статуя, сказала ты.

Вторым было слово «свобода». Я тут же увидел, что должен нарисовать, и вышел, чтобы зарисовать свое видение. Сначала нарисовал крылатую Нику, но уже представлял, как конструкция будет выглядеть изнутри, ее железный каркас. Затем я переосмыслил этот эскиз в виде металлического корсета в полный человеческий рост, внутри которого человек мог бы висеть, не в силах пошевелиться или выбраться, но при этом сумел бы расставить руки, как крылья, и расставить ноги широко, не препятствуя проникновению; его тело, шея и голова при этом парили бы, находились бы в полете. Внутри этого корсета необходимо замереть и оставаться неподвижным, пока Виолле будет снимать свой бархатный камзол. Оставаться неподвижным, пока он будет раздеваться, пока четырнадцатидюймовые манжеты его атласной рубашки, целиком закрывавшие его руки, не упадут на пол. Оставаться неподвижным, пока ‹…›

Эта конструкция намного совершеннее кресла для троих, которое я тоже спроектировал. Она заставит покраснеть Дедала, непревзойденного скульптура, построившего кносский лабиринт. Солнце не растопит эти крылья. Случись тебе очутиться внутри моей крылатой металлической скульптуры, твои груди повисли бы в ней, как светящиеся шары, и губы твои во всем их раскрасневшемся великолепии раскрылись бы, готовые сосать, а зад раскрылся бы, как рот.

Ремни для ног и зада регулируются.

Днем, когда рабочие трудятся над частями тела статуи – а это долгие часы изнурительного физического труда – никто не спрашивает, что находится за толстой бархатной портьерой, точной копией портьер из твоих комнат, только большего, великанского размера. Как я никогда не спрашивал – лишь один раз – что находится за той вечно запертой дверью твоего дома и борделя – дверью комнаты номер восемь. По твоему взгляду я сразу понял, что