Лишний - Дмитрий Болдин

но папа, видя, что я хочу открыть рот, качает головой, показывая глазами на маму, потом закрывает глаза, намекая на то, что она спит и мы ее разбудим. Я уже собираюсь выйти в туалет и умыться, когда открывается дверь палаты. Оттуда выходит главврач. Охранники садятся обратно. Мне становится очень страшно. Женщина пристально смотрит на меня, а потом направляет взгляд на отца и негромко говорит:

— Разбудите супругу.

Я резко трясу мамину руку, и она просыпается, а отец убирает телефон в нагрудный карман пиджака и скрещивает пальцы на руках, нервно притоптывая левой ногой. Главврач говорит, глядя на нас:

— Состояние в порядке. Стабильное. Несколько дней ей надо здесь полежать под витаминами, а потом выпишут. Можете заглянуть. Время посещения пациентов — с двенадцати до шестнадцати, каждый будний день.

Мама резко вскакивает и подбегает к женщине, обнимает ее, плачет и громко благодарит, а женщина засовывает руки в карманы медицинского халата, отчего мне снова становится страшно, но она просто молча смотрит на нас с отцом. Папа поворачивается ко мне, потом резко встает и подходит к ней, обнимает ее вместе с мамой. И пока они ее обнимают, стоя ко мне спинами, женщина продолжает смотреть на меня.

— Как вас отблагодарить, скажите? — спрашивает мама.

— Мне ничего не нужно… уже, — монотонно отвечает главврач.

— Так не бывает, — говорит мама, а мне хочется, чтобы сейчас она замолчала и не спорила.

— Так бывает, — отвечает женщина, — так… бывает.

— Но… — снова начинает мама.

— Мам, пожалуйста! — вскрикиваю я. — Простите нас, пожалуйста, — произношу тихо и опускаю голову.

— Всё? — спрашивает женщина маму, когда папа отходит в сторону.

— Может, вам помощь нужна, больнице? — продолжает мама.

— Нет, — отвечает женщина и вырывается из объятий мамы, — не нужно ничего от вас. Побудьте вместе… хотя бы сейчас.

Она уходит быстрым шагом. Другой врач говорит:

— На минуту. Быстро.

Мама с папой скрываются в палате. Я направляюсь за ними, уже на пороге поворачиваюсь в сторону кабинета главного врача и вижу, как дверь туда медленно закрывается и щелкает замок, а потом я встаю между родителями и вижу, как врачи о чем-то говорят возле стены, как солнечный свет заливает всю палату, в центре которой лежит Юля, а рядом с ней капельница с прозрачной белой жидкостью, от которой идет трубка, и ее конец белым пластырем приклеен к левой Юлиной руке.

Юля открывает глаза, и мое сердце сжимается. Она сонно смотрит на меня, а потом уголки ее губ плавно поднимаются, отчего я становлюсь самым счастливым человеком на свете. Мы какое-то время смотрим друг на друга, а потом врач просит посторонних покинуть комнату.

Я выхожу в коридор и вижу в конце женскую фигуру в черном тренче, на плече болтается приоткрытая красная сумка.

— Как себя чувствуешь? — спрашиваю Юлю, сидя на полу возле кровати.

— Будто бы год спала и вот проснулась.

— Что тебе снилось?

— Мне кажется, это был не сон даже.

— А что там было?

— Ты.

— Я?

— Да.

— Что я делал?

— Мне кажется, я видела, как ты на руках несешь меня по парку. Бежишь со мной.

— Хорошо, что ты проснулась.

— А может, я и не спала?

— А где ты тогда была?

— Ну, где-то рядом.

— Ты всегда рядом. И я всегда буду рядом.

— Андрей?

— А?

— Спасибо, что разбудил.

Я долго думал, насколько причастна Юля к тому, что произошло, пытался разобраться в себе и случившемся, но все размышления заканчивались на том, что я вспоминал сестру, лежащую в больнице, и тогда я остановился на том, что у Юли не было другого выбора, кроме как отомстить всем, кто обидел ее подругу. У Юли не было другого выбора, так как ей никто его не дал, в первую очередь я. Я оставил ее одну в том аду, который сам устроил. Где-то в глубине души я всегда буду помнить: это я подставил Юльку, ей пришлось слишком рано повзрослеть, гораздо раньше, чем мне. Я дал себе слово, что не буду ее расспрашивать, потому что все уже произошло. Юльке пришлось гораздо труднее, чем мне. Еще меня мучил вопрос, почему я остался жив. Почему меня не убили. Я знал, что ответить может только один человек, встречи с которым я теперь боюсь больше всего на свете. А еще я чувствовал странную вибрацию где-то под кожей. Вибрация сводила пальцы так, что я переставал их чувствовать и требовалось много усилий, чтобы согнуть их в кулак. Я растирал ладонь, сжимал и разжимал пальцы, но вибрация никуда не уходила. Я испугался, что чем-то отравлен или болен после всего того, что случилось в том кабинете. Я помню глаза той женщины, как она курила крепкие сигареты и для меня стала воплощением возмездия за все то, что я натворил. Еще мне казалось, что меня оставили в живых для чего-то другого, что я куда-то попал, но узнаю про это только в будущем. Или меня просто пожалели, впервые в жизни. Я зажмурился и почувствовал, как на ладонь упали две слезинки, а когда снова открыл глаза, подумал, что линия жизни на правой ладони стала пунктирной — по крайней мере, такую иллюзию вызвали слезы, которые я не стал вытирать. Нас можно считать и слабыми, и нервными, и экзальтированными. Но нам просто нужно, чтобы кто-то говорил, что хорошо, а что плохо. Нам просто хочется, чтобы с нами кто-то говорил, а не оставлял одних.

Я записался на обследование в частную клинику недалеко от дома Кати на Патриарших. Врач сказал, чтобы я поменьше злоупотреблял запрещенными веществами, в том числе сильнодействующим снотворным и медицинским наркозом. Я пожаловался, что шея болит, и он прописал курс витаминов и других безрецептурных лекарств. Я все купил и даже какое-то время следовал предписаниям, но потом перестал, особенно когда в один день прошла шея. Однажды мне захотелось написать nemesis, попросить еще раз прощения. Я долго крутил телефон в руке и не мог решиться открыть чат, а когда зашел в телеграм, то увидел, что меня удалили из группы, и вновь стучаться в нее я не стал, как не стал никому рассказывать, что случилось в кабинете 401, ведь если невиновных нет, то и виновных тоже быть не должно.

В один из дней я приехал на кладбище к Алексу и оставил ему снимок, который нашел в столе, а когда хотел положить цветы на могилу Миры, увидел, что рядом с ней кто-то сидит, и не стал подходить, а просто раскидал цветы по асфальтированной дорожке и ушел.

В середине августа в Москве стало значительно холоднее, пошли дожди, ветер гонял упавшую, но еще не пожелтевшую листву. Я часто виделся с отцом, и несколько раз мы с Юлей приезжали к нему в офис, а потом мы вместе ходили обедать в ресторан на первом этаже бизнес-центра. Мы вспоминали детство, говорили о будущем, но никогда не говорили о его уходе из семьи и о том, что произошло с Юлей. Мы словно следовали негласному кодексу не поднимать эти темы. Мама пару раз созванивалась с папой, но ни разу не присоединилась к нам на обеде. Отец ее понимал, как понимали ее и мы,