Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль

Маркс остановился будучи еще молодым, в результате очень распространенного в XIX веке несчастного случая; он принял себя слишком всерьез. Его охватила некая мессианская иллюзия, заставившая его поверить, будто ему отведена решающая роль в спасении человеческого рода. После этого он не мог сохранить способность мыслить в полном смысле слова. Философию труда, которая зарождалась в нем, он оставил, хотя и продолжал – но с течением времени все реже и реже – вставлять там и сям в свои сочинения формулы, ею вдохновленные30. Будучи не в состоянии разработать некую доктрину, он воспринял два самых расхожих в его время верования; оба они были бедны содержанием, поверхностны, посредственны, и, более того, их было невозможно мыслить вместе. Одно из них было сциентизмом, другое – утопическим социализмом.

Чтобы приспособить их друг к другу, он придал им вымышленное единство с помощью формул, которые, если спросить об их значении, в конечном итоге никакого значения не выявляют – кроме разве что определенного настроя. Но когда автор умело подбирает слова, у читателя редко хватает невежливости задать подобный вопрос. Чем меньше смысла имеет формула, тем плотнее завеса, покрывающая незаконные противоречия мысли31.

Речь, конечно, не о том, чтобы Маркс имел хоть малейшее намерение обманывать публику. Публикой, которую ему нужно было обманывать, чтобы иметь возможность выжить, был он сам. Вот почему он окружил основания своей концепции метафизическими тучами, которые, если в течение некоторого времени пристально всматриваться в них, становятся прозрачными, но за ними обнаруживается лишь пустота.

Что же касается тех двух систем, которые он воспринял готовыми32, он не только измыслил фиктивную связь между ними, но и переосмыслил их. Его ум, обладая меньшей масштабностью, чем требовала задача разработки учения, был способен на гениальные мысли. В его трудах имеются цельные и неразрушимые фрагменты истины, которым найдется место во всяком правдивом учении. Так, они не только совместимы с христианством, но и бесконечно ценны для него. Их нужно вновь позаимствовать у Маркса. Это тем легче, что сегодняшний так называемый марксизм – то есть направление мысли, которое ссылается на Маркса, – их не использует. Истина слишком опасна, чтобы прикасаться к ней. Это взрывчатка.

Сциентизм XIX века был верой в то, что тогдашняя наука, путем простого развития в направлениях, уже заданных полученными результатами, даст определенный ответ на все без исключения проблемы, стоящие перед человечеством. В действительности произошло обратное: после некоторого распространения вширь сама наука дала трещину. Актуальная ныне наука хоть и происходит от той, прежней, однако сама уже иная. А наука XIX века теперь почтительно хранится в музее под табличкой «классическая наука».

Она была стройна, проста и однородна. В ней царила механика. Физика была ее центром. Поскольку она была отраслью, получавшей самые блестящие результаты (с большим отрывом от остальных), она, естественно, оказывала сильное влияние на все другие научные исследования. Поэтому нет ничего необычного в том, что идея изучать человека так же, как физик изучает неодушевленную материю, утвердилась и получила широкое распространение. Но о человеке почти не мыслили иначе, кроме как об индивиде. Материя теперь рассматривалась как плоть; или еще предпринималась попытка определить психологический эквивалент атома. Те, кто выступал против этой одержимости индивидом, выступали также против сциентизма.

Марксу первому – и не ошибусь, если скажу: единственному, так как его исследования не были продолжены, – пришла в голову двойная мысль: понимать общество как фундаментальный человеческий факт и изучать в нем, как изучает физик в неживой материи, отношения силы33.

Это, в полном смысле слова, гениальная идея. Это не учение. Это инструмент изучения, поиска, исследования и, может быть, конструктивный принцип для всякого учения, которое не рискует рассыпаться в пыль перед лицом истины.

Приняв эту идею, Маркс поспешил сделать ее бесплодной, насколько был способен, прилепив к ней убогий сциентизм своего времени. Или, скорее, Энгельс, который был намного ниже его и это сознавал, произвел за него эту операцию, – но Маркс прикрыл его своим авторитетом. В результате сложилась система, согласно которой отношения силы, определяющие социальную структуру, полностью определяют и судьбу, и мысли людей. Такая система безжалостна. В ней сила – это всё; она не оставляет никакой надежды на справедливость. Она не оставляет даже надежды мысленно постичь справедливость в ее истине, коль скоро мысли всего лишь отражают только отношения силы.

Но у Маркса было благородное сердце. Зрелище несправедливости действительно причиняло ему, можно сказать, телесное страдание. Это страдание было столь сильным, что не позволило бы ему жить, не будь у него надежды на близкое и земное царство полной справедливости. Для него, как и для многих, потребность была первой из очевидностей.

Большинство людей не сомневаются в истинности мысли, без которой они буквально не могли бы жить. Арнольф не ставил под сомнение верность Аньес34. Возможно, высшим выбором для всякой души является выбор между истиной и жизнью. «Кто хочет сохранить свою жизнь, тот потеряет ее»35. Этот приговор был бы мягок, если бы касался только тех, кто ни при каких обстоятельствах не соглашается умереть. Такие, вообще говоря, довольно редки. Он становится ужасен, когда прилагается к тем, которые отказываются потерять, даже в случае их ложности, мысли, без которых они будут чувствовать себя вне состояния жизни.

Расхожее представление о справедливости во времена Маркса принадлежало тому социализму, который он сам называл утопическим. В этом представлении было мало усилия мысли, но как чувство оно было благородным и человечным желанием свободы, достоинства, благополучия, счастья и всех возможных благ для всех. Маркс перенял его, попытавшись сделать его лишь более точным, и присоединил к нему несколько интересных, но вовсе не гениальных мыслей.

Он изменил сам характер надежды. Вероятность, основанная на человеческом прогрессе, не могла его удовлетворить. Его томление нуждалось в несомненной определенности36. Но определенность не может найти опору в человеке. Если XVIII век по временам впадал в эту иллюзию – лишь по временам! – то конвульсии революции и войны были достаточно жестокими, чтобы от нее избавить.

В прежние века люди, нуждаясь в определенности, искали опору в Боге. Философия восемнадцатого века и чудеса техники, казалось, подняли человека так высоко, что старая привычка исчезла. Но затем, когда радикальная неудовлетворительность всего человеческого вновь стала ощутимой, пришлось искать поддержку. Бог был не в моде. Взялись за материю. Человек в своем желании добра может выдержать в одиночку не больше одного мгновения. Он нуждается в каком-то всемогущем союзнике. Когда не