Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль

своему труду и что, с другой стороны, это расположение духа появляется только в том случае, если выполняются определенные объективные условия, познаваемые лишь путем серьезного изучения. Эта двойная истина, если ее должным образом транспонировать, дает ключ ко всем практическим проблемам человеческой жизни.

В силу той необходимости, что правит мыслями и поступками людей, отношения между обществом и личностью весьма сложны. Но примат социального очевиден. Маркс был прав, начав с того, что установил реальность социальной материи, социальной необходимости, чьи законы мы должны хотя бы разглядеть, прежде чем решимся думать о судьбах человеческого рода.

Для времени Маркса эта идея была оригинальной, но, говоря отвлеченно, она не оригинальна совсем. Впрочем, вероятно, ни одна истина не является по-настоящему оригинальной. Разработать механику социальных отношений, скорее всего, было истинным намерением такого крупного ума, как Макиавелли. Но в гораздо более глубокой древности еще Платон постоянно учитывал реальность социальной необходимости.

Платон особенно остро чувствовал, что социальная материя есть преграда между душой и благом, преодолеть которую бесконечно труднее, чем пересилить собственно плоть. Эта мысль звучит и в христианстве. Апостол Павел говорит, что нужно бороться не с плотью, а с дьяволом45; а дьявол чувствует себя как дома в социальной сфере, если он мог сказать Христу, показывая ему земные царства: «Я дам тебе всю власть и славу этого мира, ибо они преданы мне»46. Поэтому он и зовется Князем мира сего. Коль скоро он отец лжи47, то, значит, социальная материя является той средой, где взращиваются и распространяются по преимуществу ложь и заблуждения. Такова же мысль Платона. Он сравнивал общество с гигантским животным, которому люди вынуждены служить и рефлексы которого изучают, чтобы почерпнуть из них убеждения относительно добра и зла48. Христианство удержало этот образ: Зверь Апокалипсиса – брат Великому Зверю Платона.

Центральная, глубинная мысль Платона, которая является и христианской мыслью, заключается в том, что все люди отнюдь не способны иметь какие-либо иные взгляды на добро и зло, чем продиктованные рефлексами этого Зверя, за исключением предопределенных душ, которых влечет к Богу сверхъестественная благодать.

Он не развил эту мысль до сколько-нибудь значительной степени, хотя она стоит за всем, что он пишет. Он поступил так, несомненно, зная, что Зверь злобен и мстит. Это почти не исследованная тема для размышления. Не то чтобы мы имели здесь самоочевидную истину; это далеко не так; она очень глубоко спрятана. Особенно она прячется за конфликтами мнений. Когда два человека яростно спорят по вопросу добра и зла, трудно поверить в то, что оба они слепо подчиняются мнению окружающего их общества. В частности, тот, кто привык размышлять над Платоном, испытывает сильное искушение объяснять влиянием Зверя мнения людей, с которыми он спорит, при этом отождествляя собственное мнение с точным представлением о справедливости и добре. Нет, мы поймем истину, сформулированную Платоном, только признав ее истиной в отношении нас самих.

В действительности в каждую определенную эпоху, в каждом определенном социальном комплексе расхождений во мнениях гораздо меньше, чем кажется. Разногласий гораздо меньше, чем конфликтов. В самой ожесточенной борьбе зачастую сталкиваются люди, которые думают в точности или почти одно и то же. Наша эпоха очень щедра на парадоксы такого рода. Общую основу различных потоков мнений в каждую определенную эпоху составляет мнение Великого Зверя в эту эпоху. Например, в течение последних десяти лет любая политическая фракция, включая самые мельчайшие группки, обвиняла все без исключения другие в фашизме и получала в ответ то же обвинение, – за исключением, конечно, тех, кто воспринимал этот эпитет как похвалу. Вероятно, всякий раз эпитет был частично оправдан. Европейский Великий Зверь двадцатого века имеет ярко выраженный вкус к фашизму. Еще один забавный пример – проблема цветного населения. Каждая страна очень сентиментальна в отношении несчастий населения колоний других стран, но вознегодует на любого, кто осмелится поставить под сомнение совершенное блаженство, которым наслаждаются народы ее собственных колоний. Есть много аналогичных случаев, когда кажущееся расхождение во взглядах на деле оказывается тождеством.49

С другой стороны, поскольку Зверь колоссален, а люди очень малы, все они находятся относительно его в разном положении. Следуя образу Платона, можно представить, как среди людей, которым поручено чистить его, один ухаживает за коленом, другой за когтем, третий за шеей, четвертый за спиной. Ему может нравиться, когда его щекочут под подбородком и похлопывают по спине. Соответственно, один из его служителей будет утверждать, что величайшее из благ это щекотка, а другой, что это похлопывание. Иными словами, общество состоит из групп, которые всевозможными способами пересекаются, а социальная мораль варьируется от группы к группе. Невозможно найти двух индивидуумов, имеющих полностью идентичную социальную среду; среда каждого из них составляется переплетением групп, которое нигде больше не встречается как таковое. Таким образом, видимая оригинальность индивидов не противоречит тезису о полном подчинении мышления общественному мнению.

Этот тезис принадлежит собственно Марксу. Единственное различие между ним и Платоном по этому предмету состоит в том, что Маркс игнорирует возможность исключений, осуществляемых сверхъестественным вмешательством благодати. Этот пробел никак не затрагивает истинность части его исследований, но является причиной того, что остальное – лишь пустая болтовня.

Маркс стремился постигнуть механизм общественного мнения. Ему дал к этому ключ феномен профессиональной морали. Каждая профессиональная группа создает для себя мораль, в соответствии с которой профессиональная деятельность, постольку, поскольку она ведется в рамках правил, отнюдь не может быть запятнана злом. Это является для нее почти жизненной необходимостью, ибо напряжение любого труда само по себе настолько велико, что было бы невыносимым, если бы к нему еще примешивалась навязчивая забота о добре и зле. Для защиты от этого нужна броня. Профессиональная мораль играет именно эту роль.

Например, врач, которому поручено лечить приговоренного к смертной казни, как правило, не будет слишком мучиться над вопросом, доброе ли дело его лечить. Принято считать, что врач должен попытаться вылечить. В Риме существовала даже мораль использования рабов, согласно которой раб не может сделать зла, если действует, повинуясь своему господину или в его интересах. Понятно, что эта мораль пропагандировалась хозяевами; но она в значительной степени принималась и рабами, и именно поэтому восстания рабов были редкостью, сравнительно с их количеством и тем ужасающим несчастьем, в котором они находились. Во времена, когда война была промыслом, у военных была мораль, согласно которой любой военный поступок, соответствующий обычаям войны и полезный для победы, был законным и добрым, включая, например, изнасилования женщин или убийства детей во время разграблений городов, поскольку позволение, которое давалось солдатам на такие