Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль

одна из тех очевидностей, которые слишком очевидны, и поэтому их никто не видит, пока чья-то гениальная интуиция не сделает их явными для всех. На самом деле она была известна уже грекам, как и почти все наши идеи, но впоследствии забыта. Дарвин был современником Маркса. Но Марксу, как и всем приверженцам сциентизма, сильно не хватало познаний в конкретных науках. Он считал, что поступает как ученый, запросто перенося наивные взгляды Ламарка на социальную область.

Он даже еще более повысил степень произвольности, допустив, что функция создает не просто орган, способный ее выполнять, но к тому же, как правило, орган, способный выполнять ее с наивысшей степенью эффективности. Его социология основана на постулатах, которые при рассмотрении аргументации оказываются необоснованными, а в сопоставлении с фактами – явно ложными.

Во-первых, он предполагает, что при таких-то технических условиях производства общество имеет структуру, способную использовать их по максимуму. Почему? В силу какой необходимости все должно происходить так, чтобы способность к производству использовалась по максимуму? На самом деле никто понятия не имеет о том, каким может быть этот максимум. Зато видно другое: во всех обществах всегда было много расточительства. Но идея Маркса основана на таких туманных понятиях, что нельзя даже показать ее ложность, поскольку ее невозможно уловить.

Во-вторых, общество будто бы постоянно стремится к улучшению производства. Это постулат либеральных экономистов, перенесенный с личности на общество. Это можно принять лишь с оговорками; на самом деле было много обществ, в которых люди веками только и думали о том, чтобы жить так, как жили их отцы.

В-третьих, названное стремление якобы влияет на сами условия производства, и непременно таким образом, чтобы улучшать их. Размышляя над этим утверждением, мы видим, что оно произвольно; сличая его с фактами, видим, что оно ложно. Нет никаких доводов в пользу того, что, пытаясь добиться большей отдачи от условий производства, мы всегда развиваем их. С таким же успехом можно их исчерпать, что происходит очень часто. Это может произойти, например, с шахтой и с полем. Один и тот же феномен происходит время от времени в больших масштабах, вызывая большие кризисы. Вспомним историю о курице, которая несла золотые яйца; Эзоп разбирался в этом предмете гораздо лучше, чем Маркс51.

В-четвертых, когда такое улучшение достигнет определенной степени, социальная структура, которая раньше была наиболее эффективной с точки зрения производства, перестает быть таковой; и уже один только этот факт, согласно Марксу, неизбежно приводит к тому, что общество отказывается от этой структуры и принимает другую, наиболее эффективную из возможных.

Это – верх произвола. Это не выдерживает и минуты пристальной проверки. Определенно, никто из людей, участвовавших в политических, социальных и экономических изменениях прошлых веков, никогда не говорил себе: «Я хочу вызвать изменение социальной структуры, чтобы существующие возможности производства использовались по максимуму». Не видится также ни малейшего признака некоего автоматического механизма, который был бы результатом законов социальной необходимости и запускал бы трансформацию, когда возможности производства перестают использоваться в полную силу. Ни Маркс, ни марксисты ни разу этого ничем не доказали.

Итак, следует ли предполагать, будто за человеческой историей стоит некий всемогущий разум, некая мудрость, которая наблюдает за ходом событий и направляет его? Значит, Маркс молчаливо признавал истину, которая была известна Платону. Другого способа объяснить его концепцию нет. Но она все равно остается странной. Почему этот сокровенный разум печется об интересах производства? Разум есть то, что стремится к благу. Производство не есть благо. Это лишь идеологи промышленности девятнадцатого века внесли путаницу. Но ведь разум, направляющий судьбы человеческого рода, – это не разум какого-нибудь промышленника девятнадцатого века.

Объяснение состоит в том, что девятнадцатый век был одержим производством, и особенно прогрессом в области производства, а Маркс был рабски покорен влиянию своей эпохи. Это влияние заставило его забыть, что производство не является благом. Он забыл также, что оно не является единственной необходимостью, и это привело его к другой нелепости; вере в то, что производство является единственным фактором отношений силы. Маркс просто-напросто забыл о войне, как и бóльшая часть его современников. Люди девятнадцатого века, всласть слушая песни Беранже и любуясь картинками из Эпиналя52, восхваляющими Наполеона, почти забыли о существовании войны. Маркса хватило на то, чтобы бегло указать, что свойства войны зависят от условий производства; но он не видел обратного отношения, посредством которого условия производства подчиняются свойствам войны. Человеку может угрожать смерть или от природы, или от себе подобных, а сила в конечном итоге сводится к угрозе смерти. Рассматривая отношения силы, всегда следует рассматривать силу в ее двойном аспекте: потребности и оружия.

Забвение об этом со стороны Маркса привело марксистские круги к жалкому замешательству перед войной и проблемами, связанными с войной и миром. В том, что называется марксистским учением, строго говоря, нет ничего, что подсказывало бы марксисту должный образ действия перед лицом этих проблем. Для такой эпохи, как наша, это серьезнейший пробел.

Единственная форма войны, которую учитывает Маркс, – это социальная война, открытая или скрытая, под названием классовой борьбы. Более того, он выдвигает ее как единственный принцип исторического объяснения. Поскольку, с другой стороны, развитие производства также является для него единственным принципом исторического развития, следует предположить, что оба этих феномена образуют один. Но Маркс не говорит, каким образом они сводятся друг к другу. Конечно, угнетенные, когда они восстают, или низшие, желающие стать высшими, вовсе не думают об увеличении производственных возможностей общества. Единственная связь, которую здесь можно представить, состоит в том, что постоянный протест людей против социальной иерархии поддерживает общество в состоянии текучести, необходимом, чтобы производительные силы могли формировать его в свою пользу.

В таком случае классовая борьба является не действующим принципом, но лишь отрицательным условием. Действующим принципом остается тот таинственный дух, который следит за поддержанием производства на максимальном уровне и который марксисты иногда называют, во множественном числе, производительными силами. Они принимают эту мифологию совершенно всерьез. Троцкий писал, что война 1914 года на самом деле была восстанием производительных сил против ограничений капиталистической системы53. Мы можем долго размышлять над подобной формулой, задаваясь вопросом о ее смысле, пока не будем вынуждены признаться себе, что она не означает ничего.

Впрочем, Маркс был прав, рассматривая любовь к свободе и любовь к господству как две пружины, постоянно приводящие в движение общественную жизнь. Он лишь забыл показать, где же тут принцип материалистического объяснения. Оно не очевидно. Любовь к свободе и любовь к господству суть два человеческих факта, которые можно интерпретировать очень по-разному.