Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль

роль большинства из них в производстве – роль простых винтиков, и они деградируют до этой роли винтиков, так как интеллектуальный труд отделился от ручного труда, и потому что развитие механизации отняло у человека привилегию умения, превратив его в инертную материю. Развитие предприятия – всё, потому что острая конкуренция заставляет компании непрестанно расширяться, чтобы выжить; таким образом «соотношение потребления и производства переворачивается», «потребление – лишь необходимое зло»; и если рабочие не влияют на стоимость своего труда, причиной тому лишь «перевернутые отношения между субъектом и объектом», делающие производство средств производства высшей целью и приносящие человека в жертву мертвому оборудованию.

Подобному анализу подвергается и роль государства. Если государство угнетает, если демократия – обман, это потому, что государство состоит из трех постоянных корпусов, набираемых на основе кооптации, отдельных от народа, а именно армии, полиции и бюрократии. Интересы этих трех корпусов отличаются от интересов населения и, следовательно, противостоят им. Таким образом, «государственная машина» угнетает по самой своей природе, ее колеса не могут крутиться, не раздробляя граждан; никакая добрая воля не может сделать ее инструментом общественного блага; мы не можем помешать этому угнетению иначе, как только сломав ее. Кроме того – в этом пункте анализ Маркса менее строг – угнетение, осуществляемое государственной машиной, соединяется с угнетением, осуществляемым крупной промышленностью; эта машина автоматически оказывается на службе главной социальной силы, а именно капитала, другими словами, орудием оборудования промышленных предприятий25. Те, кто принесен в жертву развитию промышленного оборудования, то есть пролетарии, являются одновременно и теми, кто обнажен перед всей жестокостью государства, и государство насильно удерживает их в рабстве у предприятий.

Какие выводы из этого следуют? Вывод напрашивается сам собой: ничто из названного не может быть отменено революцией; напротив, все это должно исчезнуть прежде, чем революция может произойти; или же, если она произойдет раньше, то будет лишь видимостью революции, оставив угнетение неизменным или даже усилив его. Однако Маркс делал ровно противоположный вывод; он утверждал, что для освободительной революции общество созрело. Не будем забывать, что почти сто лет назад он уже считал такую революцию близкой.26 В любом случае факты дали этому разительное опровержение в Европе и Америке, еще более разительное – в России.

Но едва ли нужно было дожидаться опровержения фактами; в самом учении Маркса это противоречие было настолько кричащим, что можно лишь изумляться тому, что ни он, ни его друзья, ни его последователи этого не осознали. Как могут вдруг исчезнуть факторы угнетения, столь тесно связанные с самим механизмом социальной жизни? Как при наличии крупной промышленности, машинного оборудования и деградации ручного труда рабочие на заводах могут быть чем-то иным, нежели просто винтиками? Как, продолжая оставаться простыми винтиками, они могут в то же время превратиться в «господствующий класс»? Как, при наличии развитой военной техники, техники наблюдения и управления, военные, полицейские, административные функции могут перестать быть специальностями, профессиями и тем самым «постоянными органами, отделенными от населения»? Или же нам следует допустить преобразование промышленности, машин, техники ручного труда, техники управления, военной техники? Но такие изменения медленны и постепенны; они не являются следствиями революции.

Можно утверждать, что на эти вопросы, вытекающие непосредственно из анализов Маркса, ни сам Маркс, ни Энгельс, ни их ученики не дали ни малейшего ответа. Они обходят эти вопросы молчанием. Только в одном пункте Маркс и Энгельс указали на возможность перехода от так называемой капиталистической системы к лучшему обществу; им показалось, что само развитие конкуренции должно автоматически и в короткие сроки привести к исчезновению конкуренции и, вместе с ней, капиталистической собственности. Действительно, концентрация компаний происходила на их глазах, чему и мы всё еще являемся свидетелями. Поскольку конкуренция является тем, что при капиталистическом строе делает развитие предприятий целью, а людей, рассматриваемых либо в качестве производителей, либо в качестве потребителей, простым средством, Маркс и Энгельс могли видеть в исчезновении конкуренции эквивалент исчезновению самого строя. Но их рассуждения погрешали в одном пункте; из того, что конкуренция, в ходе которой крупные съедают мелких, постепенно сокращает число конкурентов, нельзя сделать вывод, что это число когда-нибудь должно сократиться до единицы.

Кроме того, Маркс и Энгельс в своем анализе упустили один фактор; этот фактор – война. Никогда марксисты не анализировали явление войны или ее связь с общественным строем; ибо я не могу называть анализом простое утверждение о том, что алчность капиталистов является причиной войн. Какой пробел! И как доверять теории, которая считает себя научной и позволяет себе подобное упущение? Однако то, что промышленное производство в наши дни является не только основным средством обогащения, но и основным средством военной борьбы, влечет за собой, что оно подчинено не только конкуренции между компаниями, но и другой конкуренции, еще более настоятельной и властной: конкуренции между странами. Эту-то конкуренцию как отменить? Она тоже должна, как и та, первая, отменить сама себя через последовательное устранение конкурентов? И нам, в видах надежд на приход социализма, следует ожидать дня, когда мир будет подчинен «великому германскому миру» или «великому японскому миру»? Этот день не близок, если допустить, что он вообще настанет; и партии, претендующие на название социалистических, делают все, чтобы его отдалить.

Проблемы, которые марксизм не разрешил, не разрешились и фактами; они лишь только обостряются. Хотя рабочие живут лучше, чем во времена Маркса (во всяком случае, в странах белой расы, ибо в колониях, увы, дело обстоит совершенно иначе; надо исключить, судя по всему, и Россию), препятствия к освобождению рабочих сегодня еще серьезней, чем тогда. Система Тейлора27 и те, что последовали за ней, еще более, чем раньше, свели рабочих к роли простых винтиков на предприятиях, за исключением некоторых функций, требующих высокой квалификации. Ручной труд в большинстве случаев еще более отдален от труда ремесленника, еще более утратил связь с интеллектом и умением, человек еще более подавлен машинами. Гонка вооружений еще более властно заставляет приносить весь народ в жертву промышленному производству. Государственная машина с каждым днем развивается все более уродливым образом, становясь с каждым днем все более чуждой всей совокупности населения, менее зрячей, менее человечной. Стране, которая решилась бы на социалистическую революцию, чтобы защититься от остальных, придется тут же воспроизвести в усиленном виде все жестокости системы, которую она хотела бы отменить, – если только революция не распространится сразу на целую группу стран. Конечно, на подобную эпидемию можно надеяться, но она должна распространиться мгновенно – или вообще не произойдет, так как революция, выродившаяся в тиранию, перестает быть заразительной. Кроме того, среди прочих препятствий