Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника - Альбин Конечный

и дороги. Мебель была потемнелого красного дерева, мягкая, но не пружинная, потертая и в чехлах. На окнах висели кисейные занавески, перед простеночными зеркалами на ломберных столах с бронзовыми ободками стояли подсвечники с никогда не зажигавшимися восковыми свечами. Стеариновых свечей тогда не было и жгли только сальные свечи, снимая нагар с их светилен щипцами. Восковые свечи перед большими праздниками всегда мыли с мылом, так как они до того засиживались мухами и покрывались копотью, что делались пестрыми. В углах каждой комнаты было по нескольку старинных икон в серебряных окладах, с серебряными же лампадами. Иконы эти были родовые, от прапрадеда, прадеда и деда, и каждая имела свою историю, которые так любил рассказывать отец. Одна икона Тихвинской Божией Матери в натуральную величину называлась старообрядческой. <…> Прабабушка была старообрядка беспоповщинского толка. <…> Полы у нас в квартире были простые крашеные, и по субботам происходило генеральное мытье их, после чего расстилались половики, полотняные дорожки, а вечером во время всенощной зажигались у икон все лампады[837].

В большинстве купеческих семей по хозяйству помогали дети или приживалки из родственников, поэтому прислуга часто состояла лишь из няни и кухарки (особенно ценилась мастерица печь пироги), которые жили в доме и нередко садились за стол со всем семейством. Прислуга была наемной. По свидетельству Полилова, его дед «на имя нового зятя купил себе семь крепостных людей, так как купцы не имели на это права»[838].

2. Семья. Воспитание детей

Купцы, как и крестьяне, имели много детей (у биржевика Егора Полилова их было восемь, у торговца Лейкина – шесть).

Религиозным воспитанием детей занималась мать (иногда тетя или бабушка), заставляла их ежедневно читать молитву, знакомила с Библией. Мать также учила детей грамоте и наказывала, когда считала это необходимым. «Наказывала нас, детей, мать довольно часто, хотя и любила нас горячо. В спальне ее, за туалетным зеркалом, всегда торчала розга, и эта розга всегда ходила по нас, когда мы упрямились, дерзничали или портили какие-либо вещи, – вспоминает Лейкин. – Мать была горяча, но отходчива. Когда гнев ее проходил, она выманивала меня из-под кровати уже гостинцами. Отец был мягче матери, и когда мать наказывала, отнимал меня от нее, но и он раза два отхлестал меня подтяжками. Секли обыкновенно, повалив на четвереньки и ущемив голову между колен. Тогда это было в обычае и составляло непременную суть воспитания детей. <…> В большом ходу были ременные плетки, продававшиеся в игрушечных и щепяных магазинах, и эти плетки даже дарили детям на елку. <…> Розга и плетка ходили и по девочкам. <…> Мать моя тоже не делала исключения для моих маленьких сестер. Плетка имела гражданственность, была какой-то непременной принадлежностью воспитания и учения. Когда меня дома посадили за азбуку… прежде всего положили на стол плетку. Делалось это добродушно, без злобы, но делалось. Была даже поговорка о плетке при учении: „аз, буки – бери указку в руки, фита, ижица – плетка ближится“. Были случаи, когда нас, детей, стегали ласково, ради обычая, например, в Вербную субботу, возвратясь от всенощной с освященной в церкви вербой. Делали вербой три удара и приговаривали: „Верба – хлест, бей до слез, третье – на здоровье“. <…> Так было заведено у нас, у нашей родни и знакомых наших из купечества»[839].

Купцы владели грамотой, это шло от староверов, собирали книги, иногда переписывали их и устраивали домашние чтения вслух: «В зимние вечера у нас иногда происходило и литературное чтение. Дядя Василий, любитель стихов, читал по рукописным экземплярам „Евгения Онегина“ Пушкина и „Горе от ума“ Грибоедова. Печатные экземпляры были тогда очень редки. Читались и „Мертвые души“ Гоголя. А все домашние сидели и слушали. Чтение происходило в маленькой гостиной при двух сальных свечах, – пишет Лейкин, – читали и „Ивана Выжигина“ Булгарина, который тогда имел большой успех. Читали „Тысячу одну ночь“ – арабские сказки Шехерезады. Мать крестная… рассказывала эпизоды из романов Купера и Вальтер Скотта. <…> Отец и дядя знали наизусть много цитат из „Евгения Онегина“ и „Горе от ума“ и очень часто употребляли их в разговорах. Переписаны экземпляры этих сочинений были самим дядей Василием»[840]. В семьях староверов «чтение каждой светской книги и газеты считалось грехом и отпадением от религии»[841].

Девочкам, особенно в дореформенные годы, даже в богатых семьях не разрешали поступать в учебные заведения. «Дочерям, согласно условиям и взглядам того времени, дед дал очень скромное образование. Татьяна Егоровна училась в небольшом пансионе там же на Петербургской стороне; приходила учительница на клавикордах, но все это продолжалось недолго, – свидетельствует Полилов-Северцев. – Егор Тихонович, заметив учебник французского языка у дочери, рассердился, говоря: „Не пригоже, чтобы дочь знала язык, которого не понимает ее отец“»[842].

Сыновей отправляли учиться, если они продолжали дело отцов. Лейкин говорит, что его отдали в Реформаторское училище, потому что «отец и дядя, служа у иностранных купцов, где обращение со служащими было неизмеримо лучше, чем у русских купцов, и проча и меня на службу в подобную же контору, – они видели, какой недостаток представляло им по службе незнание иностранных языков, а потому и хотели, чтобы я научился немецкому и французскому языкам»[843]. А биржевые купцы могли позволить себе взять гувернера для обучения детей иностранным языкам[844].

Бывали случаи, когда дети, несмотря на запреты отца, шли учиться по своему выбору. Так, сын Егора Полилова в 1820‐х годах ходил слушать публичные лекции, выучил английский, французский, шведский и финский языки[845], а сын биржевика Ковригина окончил Академию художеств[846]. На таких детях и обрывалась купеческая династия.

3. Домашние обеды

«Русская петербургская кухня, сформированная иностранными поварами, приятна, сытна… в ней однако же заметно более простоты и вкуса», она «сохранила национальные и усвоила славные блюда всех земель», – писал Александр Башуцкий в 1834 году, утверждая при этом, что «непомерное множество блюд и различных вин есть первое условие богатого купеческого дома»[847].

Однако даже в состоятельных купеческих домах повседневные обеды, когда за столом не было гостей, не отличались изыском. У Полилова «обед был незатейливый, но сытный, вина за столом не полагалось, пили один квас»; на ужин «подавался суп, щи или другое какое-либо горячее варево»[848]. Знаменитый и богатейший петербургский лесоторговец Василий Громов предпочитал «русские щи, студень, солонину, пельмени и проч. в этом роде»[849]. А в доме крупного подрядчика в начале XX века «стол был самый простой, без всяких деликатесов»[850].

В больших семьях, как у Лейкина (одиннадцать человек), главной едой была мучная пища:

Воскресенье ощущалось и по пирожной опаре, которая ставилась в субботу в кухне в большом горшке. Без пирога в воскресенье или в какой-либо праздник за стол не садились. А пирог всегда был громадный, так как накормить нужно было много ртов. Дабы угодить на разные вкусы, его пекли с двумя, а иногда и с тремя разными начинками по концам. Пирог был всегда гордостью кухарки и хозяйки. <…> В особенности ценились постные пироги. А постное мы ели не только по постам, но даже в среду и в пятницу. Впоследствии как-то среды и пятницы отпали, но посты остались, и я помню, что на первой и на последней неделях Великого поста не ели даже рыбы. Вот в эти-то недели пироги уже царили ежедневно, и я теперь удивляюсь тому разнообразию постных начинок, которые тогда нам предлагались. Пеклись пироги с капустой, с лапшей, с грибами, с зеленым луком, с гречневой кашей, с рисом, с манной крупой, с солеными груздями и т. д., а сладкие