Оправдание Шекспира - Марина Дмитриевна Литвинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот пример гениального стиха Шекспира – эталон его поэтического мастерства. Стих этот, на мой взгляд, не поддается переводу (слова Горацио, самый конец «Гамлета», акт 5, сц. 2, строки 364-365): «…Good night, sweet prince, /And flights of angels sing thee to thy rest».
А вот и несчастный перевод Лозинского: «Спи, милый принц. / Спи, убаюкан пеньем херувимов». Такая искусственность и подмена чувства (Гамлет – убаюкан?). Бедный Шекспир и бедный русский читатель. И ничего с этим не поделаешь. Русские глаголы под действием послелогов не приобретают значение движения («sing to thy rest»).
На днях включила наобум канал «Культура» и напала на передачу о Шекспире. В ней снимки прелестных уголков Лондона, сохранившихся еще со времен Шекспира. Ученый шекспировед комментировал последнюю пьесу Шекспира «Буря». Его рассказ, целиком опирающийся на традиционные представления о жизни Шакспера, которые подаются в научных изданиях в сослагательном наклонении, шел здесь как несомненное повествование о жизни «Великого барда». Ладно, это можно отнести за счет того, что в русском языке сослагательное употребляется гораздо реже, чем в английском языке, согласно лингвистическому закону несовпадения спектра языков. Но вот что меня по-настоящему огорчило: шекспировед запамятовал одну важную подробность: Просперо, главный герой «Бури», по его утверждению, зарыл в землю свои волшебные книги, покончив таким способом с волшебным поэтическим даром. Но дело как раз в том, что Просперо не зарывал своих волшебных книг. (Это есть и в английском тексте «Бури», и в переводе.) Во-первых, у него была всего одна книга, во-вторых, он ее не зарыл, а бросил в море, то есть вернул свой природный дар природной стихии: And deeper than did ever plummet sound
I’ll drown my book. Solemn music.
Перевод:
Куда еще не опускался лот,
Я книгу утоплю. Торжественная музыка.
Это важно, дарование поэта у Шекспира было природное, подобное морю, ветрам. О такой поэзии Бэкон сказал: она произрастает плодотворящей силой самой земли. И Просперо не стал бы сжигать волшебной книги: очередная буря может вынести ее из морской безднына берег – если не Просперо, хотя, может, и ему, – то спешащему на смену другому гению. Вот так-то понимают Шекспира ученые, многие десятилетия перепевающие допотопные мотивы, не учитывая последних открытий текстологов, источниковедов, знатоков параллельных мест в пьесах самого Шекспира и других авторов той плеяды. А ведь это все исследовано и отражено в трех сериях общедоступного Арденского издания пьес Шекспира.
Печально, что приверженцы мифа не знают реалий самых известных шекспировских пьес и, выступая с таким негодным оружием, управляют сознанием доверчивых зрителей и слушателей. Человечество на нынешнем этапе все глубже погрязает в нынешной схоластике, до сих пор не освободившись от идолов заблуждений Бэкона, и не только в шекспироведении.
Меня часто спрашивают, особенно за рубежом, что вовлекло меня в эту затягивающую пучину – «Кто написал «Шекспира»? Сомнения в авторстве шекспировского наследия закрались ко мне очень давно, еще в шестидесятые годы. Закончила я аспирантуру, тема была лингвистическая – «Перевод неполных предложений», ее придумал кто-то на кафедре, кажется, Яков Осипович Рецкер, которого мы с моим научным руководителем, замечательной переводчицей и давней его приятельницей Ольгой Петровной Холмской, обожали. ОПе-Ха, как звали Ольгу Петровну «кашкинцы» (могучая кучка советских переводчиков), как-то призналась мне: «Вы не представляете себе бездны моего научного невежества». Так что вся надежда была на Якова Осиповича. Мы с ним очень подружились, часто ходили в гости, благо он жил недалеко от института, на том самом углу, где сейчас стоят Красные палаты, а тогда высился огромный уродливый дом с глухой темно-красной кирпичной стеной, перечеркнутой брандмауэром. Он нам рассказывал, какие шли бои именно тут в революцию 1917 года между кадетами и рабочими, он даже помнил лежащие фигурки убитых.
Яков Осипович остался в России, сколько его ни звал в эмиграцию богатый отец, который был, кажется, фабрикант, точно не помню. Страстью его жизни была музыка, он учился фортепьянной игре у Глазунова. Но музыкальная карьера почему-то не задалась, и Я.О. Рецкер углубился в лингвистику. Он охотно откликнулся на нашу просьбу, но тема показалась мне смертельно скучной, я уже начала переводить английских авторов, срок аспирантуры окончился, а у меня не было написано ни строчки. И кто-то с кафедры литературы посоветовал заняться переводами «Гамлета».
С восхищением погрузилась я в загадочную душу принца Датского. Но вот закавыка: все двадцать русских переводчиков всяк по-своему толковали Гамлета. Взялась за английский текст, ходила на все театральные представления – Гамлет бередил душу, притягивал, восхищал. Но духовная его суть оставалась загадкой. И тогда я взялась читать подробные биографии Шекспира, надеясь, что уж жизнеописание-то отомкнет Гамлета. Но ничего, кроме отвращения к автору, как он оживал в биографиях, это чтение мне не дало. Для нас, воспитанных на русской классической литературе (тоже плод еще полуфеодального общества), столь мощные гуманистические произведения не могли выходить из-под пера не просто малообразованного человека, но впитавшего с молоком матери совсем иные жизненные правила и ценности и выросшего в антигуманистической среде. Вот тут меня и посетили первые смутные сомнения. Скоро выяснилось, что сомневаюсь не одна я, что существуют целые общества, отстаивающие разных претендентов. Ясное дело, в таком смущении ума и души писать диссертацию о «Гамлете» было невозможно.
Теперь загадку представлял не только Гамлет, персонаж пьесы, но и сам ее автор. Как раз в это время я начала читать курс «Перевод английских библеизмов на русский язык» для будущих переводчиков ООН, который читала потом двадцать лет, и во тьме веков замаячила еще одна загадка: историческая личность учителя праведности Иисуса Христа. Чаша весов склонилась в пользу Шекспира, все-таки он отстоит от нас всего на четыре века. И природа его чисто человеческая. С Иисусом Христом все
