Оправдание Шекспира - Марина Дмитриевна Литвинова

Путешествие полно опасностей, дерзнувшие срываются с отрогов горы, до вожделенного пика добираются единицы.

Упомянутая гравюра на фронтисписе книги эмблем Уизера сделана тем самым Дрэсаутом, который одиннадцать лет назад выгравировал портрет Шекспира для Первого Фолио.

Раз уж зашла речь об этой книге, стоит добавить, что тон вступительного стиха, приложенного к «загадочной картинке» с Парнасом, ироничный, он, возможно, задает тон и всей книге. Уизер нам еще встретится, он имел отношение к Ратленду, к Бену Джонсону, Водному поэту Джону Тэйлору, главному шутовскому противнику Кориэта. Водный поэт, похоже, был создан именно для этого противостояния.

Есть веское основание полагать, что Уизер был автором поэтического памфлета 1644 года «Выездное заседание суда на Парнасе», где встречаются все наши знакомцы, включая Уильяма Шекспира. Напомню, в памфлете автор упрекает Кэмдена, знаменитого историка, который произвел в джентльмены Шакспера, будучи главой одной из Геральдических палат, что тот запятнал честь давно умершей благородной дамы. А Шекспир назван в нем «мимиком». Эти подробности показывают, какие тесные были связи между людьми творческих профессий (актерство тогда не считалось творческой профессией), и не только принадлежащими к одному поколению, но их предыдущим.

Известен случай, когда поэт забраковал свой портрет на титуле из-за отсутствия сходства. Гравер – еще один наш знакомец Уильям Маршалл, создавший гравюру Шекспира для второго издания сонетов (1640), которая представляет собой зеркальное отражение гравюры Дрэсаута. Джон Мильтон, написавший стихи к Первому (мое мнение) и Второму Фолио (неоспоримый факт), в греческой надписи к своему портрету, приложенному к «Собранию поэм» (1645), посмеивался и над качеством гравирования, и над сходством. «Мильтоновская шутка… довольно-таки тяжеловесная, – пишет Дэвид Пайпер, автор замечательной монографии «Образ поэта». – Ho… портрет демонстрирует, что в это время уже вполне установилась практика манипулировать с портретами на фронтисписах» («…a firmly enough established convention for it – the portrait frontispiece – to be played about with…» [111]). В архив Мильтона заглянуть было бы неплохо.

Таким образом, аркана, тайна, аллегории в сочинениях и гравюрах, зашифрованные титульные листы, употребление всевозможных шифров – приметная часть культуры того времени (картинка, шифры).

Подчеркнем еще раз – это очень важно! – воздух, каким тогда дышало культурное сообщество, был пропитан идеями герметики, алхимии, астрологии, каббалы – эта последняя опиралась на аллегорическое толкование Ветхого Завета; в научном обиходе были тогда и идеи иудо-христианства. При этом напряженно работала и научная мысль, именно тогда закладывались основы современного понимания космического устройства, разрабатывался математический инструмент, систематизировались минералы, растения, животное царство, исследовалось человеческое тело. Все шире расходились кончики ножниц между сказочным библейским и ученым восприятием действительности.

Таково очень краткое и выборочное описание культурной Эйкумены времен Шекспира. Но мы будем постоянно что-то добавлять, уточнять, пояснять примерами, чтобы у читателя на носу все время оставались исторические очки.

Главное, что необходимо помнить, – культурный спектр интеллектуального европейского сообщества XVI века коренным образом отличается от нашего. Этот спектр – явление сложное, имеющее несколько составляющих: христианская мораль и наследие отцов церкви; герметика и каббала; алхимия и медицина; наследие античных мыслителей и филология, создание национальных языков и литератур и Новое знание – основа всех современных наук. И все это не просто сплелось в единый ковер, но дало уникальный сплав, тоже не однородный. В одних его частях присутствовало больше герметики, в других – экспериментальной науки, в третьих всего было поровну. Это, разумеется, наложило отпечаток на творческую тематику и язык произведений искусства. И, конечно, каждый автор (поэт, драматург, ваятель, художник), имея собственный художественный почерк, отдавал дань умственным настроениям эпохи – ведь этим воздухом он дышал. И употреблял в своих писаниях язык и образы господствующей идеологии.

Читая драмы, комедии и трагедии, пришедшие оттуда, видишь, что люди жили тогда столь же бурно, как и мы сейчас. Были они столь же общительны, деятельны, пытливы.

Только в их распоряжении было гораздо меньше истинно научного материала, хотя кто знает, как отнесутся к нашему научному и философскому багажу люди XXIV века. Не покажемся ли и мы им столь же темными фантазерами, какими нам кажутся насельники XV- XVI веков, хотя мы и отдаем должное их успехам в науках, литературе, психологии. Ну и конечно, не было у них мощных электронных множителей информации, которые чем больше ее множат, тем сильнее искажают.

Наших творческих предков не занимало вовлечение масс людей в общение через экран телевизора или виртуальное пространство Интернета. Их волновали кардинальные вопросы бытия, они предавались размышлению над ними без ерничанья и цинизма. У их философии была и своя примесь – мистическое ощущение мира, которое проявлялось вполне осязаемо: лаборатории алхимиков, сочинения мистиков, тайные общества, магия. Император Рудольф II, доктор Ди, Джордано Бруно, Фладд и многие другие были не только мистиками и алхимиками, но и служителями науки, растущей как на дрожжах.

Мужавшая наука рассеивала мистическое ощущение, а отбросив через столетия магию, выплеснула с водой и ребенка. И, созрев за четыре века, так в этом преуспела, что, по-видимому, мы, нынешние, именно это теперь расхлебываем. Фрэнсис Бэкон, начертавший пути новой науки, был тем двуликим Янусом, который, как пограничный столб, отделял старую, схоластическую науку от «нового знания». Взгляд, высвечивающий прошлое, углублялся так же далеко, как и устремленный в будущее. В прошлом Бэкон доискивался истин в мифах древних, в будущем видел торжество новой науки над природой, подчинение ее человеку.

Разнообразие природы мыслилось им, несмотря на очевидный хаос многих существующих представлений, как проявление мировой гармонии. У ученых было тогда сильно мистическое ощущение родства человека с природой, причастности к тайнам бытия, к его началам и целям. Бэкон в этом смысле был человеком своего времени. Но он принадлежал и будущему, сам об этом писал. Данное им науке ускорение привело к величайшим научнотехнологическим достижениям. Такова была его цель, хотя материальные ее воплощения он предвидеть не мог. Не думал он, что успехи науки, возвеличивающие разум, истребят мистическое ощущение причастности человека к мирозданию, то, что Бэкон называл «магией персов»: «У персов, – писал он, – магия считалась возвышенной мудростью, знанием всеобщей гармонии природы» [112]. Влияние бэконовской мысли и его личности на европейскую культурную жизнь – еще одна черта эпохи.

У нас в душе еще остались какие-то крохи елизаветинского мироощущения, мы осознаем их только в прямом общении с природой – в лесу, на берегу реки, моря, на вершинах и склонах гор, созерцая звездное небо, слушая прекрасную музыку, читая великих поэтов.

Утратив окончательно мистическую причастность к гармонии, разлитой в природе, люди разучатся любить Баха и Бетховена, Шопена,