Сонник Инверсанта - Андрей Щупов

Я мазнул рукой по заляпанным штанам, с опаской лизнул. Увы, торт и впрямь был настоящим — сладким, многослойным и калорийным.

— Чье день рождения? — туповато поинтересовался я.

— Твое, чье же еще? Конрад Павлович заглянул в ведомости, распорядился заказать.

— Такая тортина была! — сокрушенно вздохнул Митя. По его лицу читалось, что он не прочь попробовать торт и в раздавленном виде. Угадав господствующее настроение, санитар энергично кивнул.

— Значит так, — произнес он. — Я про эти дела молчу, но чтобы через десять минут все сожрать до крошки! Штаны и одеяло простираешь сам. Потом Антонина зайдет, проверит.

Дверь снова прикрылась. Поймав краем глаза, синеватое свечение, я обернулся. Это светился сидящий в своем углу Керосинщик. Темные глазки его, полыхая, глядели на меня. Время от времени из угла вылетали огненные искрящиеся шарики. Все они по дуге проносились в мою сторону, не долетая самую малость, исчезали в воздухе. Никто, понятно, этих искристых посланий не видел, однако я почему-то сразу понял, что шарики, как и торт, — абсолютная правда.

Не все великие способны на великие жесты. Во всяком случае, наш санитар превзошел многих. Конраду Павловичу он и впрямь ни о чем не доложил, за что и заработал мою глубочайшую признательность. Торт мы благополучно сожрали, а белье мне помог выстирать в знак благодарности сладкоежка Митя. А еще чуть погодя все мои видения прошли сами собой. Уж не знаю, на каком именно этапе, но цепочка разомкнулась. Я вдруг понял, с чего все началось. Не с укола и не с тарелки больничной перловки, а с переодевания. Кудряш заляпал меня едой, а потом… Потом я одел в душевой предложенные мне шмотки и «поплыл». Теперь было ясно — с чего. Так ли уж трудно пропитать бельишко какой-нибудь ядовитой химией? Думаю, что нет. И над корявым словечком дедули мне следовало задуматься сразу. Слово «халат» он написал не зря. Знал хиромант — что подсказывать! Но нет пророков в своем отечестве, и дедулю я, увы, не понял. Зато теперь все наконец-то прекратилось. Эту ночь я провел почти спокойно. Как выяснилось, от ужасов организм тоже способен уставать. Жаль, что его невозможно было включать и выключать. Например, как плейер. Нажал кнопочку, зажмурился и улетел из действительности. Просто и удобно. Но, увы, в моем случае отключаться было невозможно. Чаще всего действительность оказывалась многослойной — совсем как торт, который мы слопали. Я мог прокрутить время назад, а мог промчаться несколько вперед, но покойной пустоты нигде не наблюдалось. Всюду пребывало нечто пестрое, исполненное шума и недоброй суеты. Это само по себе угнетало. Разум не готов был к восприятию бесконечности. Между тем, ничего иного мне не предлагалось. Я полз по шершавой ленте Мебиуса, и тело мое безобразно вытягивалось. Иногда получалось так, что макушка начинала упираться в пятки, а колени приходили в соприкосновение со спиной. Это было крайне неприятно…

Глава 6 Безумие тоже есть жизнь…

Согласно всем известным законам аэродинамики шмель летать не может. Очень уж большое у него тельце и слишком крохотные крыльца. Однако он летает и очень даже неплохо. Гена-пилот летать не умел, но он, по крайней мере, мечтал. Я же в своем нынешнем положении не мог даже мечтать. Разве что сожалел, что человек не подобен плееру. Всего-то и нужно, что пару батареек, да свеженькую запись на день. А там вставил кассету, натянул наушники и воспарил к облакам. И уже там, в далеком поднебесье, где-нибудь в объятиях звезды или кометы можно преспокойно умереть от счастья, от тонинга, доставшего до самых печенок, от мелодии, сочиненной чьим-то воспаленным воображением. И в этом смысле плеер гораздо удобнее, нежели человек. Последнего долго не послушаешь, последнего не всегда поймешь. А ведь он, в смысле, значит, человек, еще и есть-пить просит, ласки требует, подарков. Словом, одними батарейками не отделаешься. Осип был маленьким человечком, но внимания требовал преогромного. Я не особенно возражал, тем более, что в этом иллюзорном месте он стал для меня долгожданной точкой отсчета, единственным, на кого можно было опереться, не боясь подножки или подвоха.

Я лежал и цокал зубами от сотрясающего тело озноба, а Осип вышагивал по моей тумбочке, прогуливая привязанного к нитке таракана. К усачам, давным-давно заселившим больницу, он относился спокойно, с некой даже отеческой лаской. В отличие от меня, питавшего к насекомым давнюю брезгливость, он ратовал за терпение и симбиоз. Вот и сейчас, с умилением глядя на суетящегося под ногами таракана, он размеренно бубнил:

— Их бы маленьких воспитывать — еще не испорченных, а взрослый — что? Ни команд не знает, ничего. Опять же и людей боится…

Поглядев на его таракана, я через силу улыбнулся. Мне почудилось, что рыжий усач прислушивается к словам Осипа, и уже за одно это я готов был его раздавить. Это индусы-джанисты ходят с марлей на лицах и метелками обмахивают перед собой путь, дабы случайно не проглотить и не придавить какое-нибудь насекомое. Такая уж у них вера. С моим мироощущением это абсолютно не стыковалось. Я всегда голосовал за разумное хищничество, хотя и не сумел бы определить пресловутые критерии разумности. Я ненавидел корриду, но при этом терпеть не мог комаров, оводов и клопов. Защищая одних животных, я преспокойно мог бы убивать других, и в этом также крылась некая слабость моих теорий. Рассуждения Осипа в этом смысле были на порядок сильнее.

— Видишь? Опять в сторону косится. На волю, значит. А что ему воля, если разобраться? Щели да норы, мгла да плинтусы.

— А мне думается, не слишком он от тебя бежит. Должен, по идее, рваться, усами за землю цепляться, а он спокоен.

— Еще бы! Я ж его, гада, кормлю как-никак. Тут хоть какая скотина за ум возьмется. Так что и мой попривык. — Осип дернул за поводок, энергично запричмокивал губами, словно разговаривал с младенцем. — Ах, ты мой лапусенька, мордоворот усатый! Ведь такой, кажется, здоровый, а в смысле воспитания — полная чепухенция…

Скрипнула дверь, и мы враз обернулись. Крадучись, в палату вошел дедок Филя. Завидев моего Осипа, он мелко перекрестился, но ни кричать, ни падать в обморок не стал.

— У меня в деревне такой же за печкой жил. Только с горбиком и прихрамывал на одну ножку. Очень любил, когда бабка пироги капустные пекла. Иной раз полпирога к себе в нору уволакивал. Да и в чугунки постоянно заглядывал. Так и получалось: как заснем, так он и шастает по избе, брюхо набивает…

— Шастает… — Осип презрительно скривил губу. — Даже корабли ходят, а тут животина шестилапая!

— Ну, так я ведь ничего. Только так — к слову… — дедок, стушевавшись, осторожно двинулся к своей тумбочке. Мне показалось, что керосиновая лампа на столике Керосинщика вспыхнула чуть ярче. Тень старика на стене уродливо сгорбилась, трепетно зашевелила руками. Осип со значением кивнул на нее.

— Видал, как выросла?

Я озадаченно кивнул.

— Потому что ночь?

— Точно! А сломанный нос, Петрунь, это даже хорошо. У тебя он раньше какой был?

— Как это какой? Обычный! Прямой, ровный.

— То-то и оно. А теперь будет с горбинкой. Потому что в жизни так не бывает, чтобы все ровно да гладко.

— Причем здесь это?

— А причем здесь все остальное? Ты, Петр, здесь для того, чтобы с народом поближе сойтись, к ухабам жизненным присмотреться. А что до происков, так на это наплюй. Без происков не наросла бы и жизнь.

Крыть было нечем. Я стиснул зубы и, задрожав, накрылся одеялом с головой. Это еще не ломки, но уже и не хмель. Нечто промежуточное. И только появление Осипа удерживало меня от того, чтобы не кинуться к Питону за очередной дозой.

— Чего дрожишь? Холодно?

— Горячо…

— Шутишь, значит, идешь на поправку. — Удовлетворенно пробормотал Осип. Бдительно дернув за нитку, оттянул таракана от края тумбочки. — Хорошо хоть халатик сменил. Давно надо было догадаться. Тут ведь кругом шулера, не поймаешь вовремя за руку — до смерти залечат.

— Так сходил бы узнал, что они там затевают. Что в капельницу суют, а что в чай пихают.

— Я бы сходил, только тут, понимаешь, не просто перемещаться. Кругом замки, решетки. Разве что Антонина поможет. Я ее, кажется, заинтересовал. В смысле, значит, как мужчина. — Осип горделиво подбоченился. — Опять же целюлит обещал ей вылечить.

— Ты?

— А то кто же!

— Да как же ты вылечишь? Никто в мире не может, а ты сумеешь?

— Сумею, раз взялся! Понятно, не за день, не за два, но в общем технологию себе представляю… Кстати, не знаешь, в средние века вельможные дамы болели целюлитом?

— Куда же им деваться, конечно, болели.

— А почему тогда у Рафаэля с Рембрандтом все белые да наливные? Точь-в-точь как ангелочки? Да и наш Кустодиев как-то не отразил в своих картинах данное заболевание.

— Еще бы! Они были художниками, а не врачами… — я вновь поежился. — Ты главное — про лекарство узнай.