Сонник Инверсанта - Андрей Щупов

— Зачем вы хранили в кабинете статуэтку Будды? Вы ведь знаете, что это вражеский божок?

— Я полагал, эту вещь можно использовать в качестве тестирующего пособия. К примеру, если среди пациентов оказывались посланцы из Ванессии…

— Не лгите! Вы держали статуэтку исключительно из собственной прихоти!

— Да, но это не оправдывает воровства.

— Как и не оправдывает вашего поведения на плацу!

— Значит, по-вашему, это должно было сойти ему с рук?

— Почему же. У вас достаточно средств, чтоб возместить моральный ущерб.

— Моральный?!

— Ну, и физический, разумеется. Больному, если не ошибаюсь, положено лечение, вот и проследите за тщательностью его проведения. Зачем обязательно бить? Это неумно, дорогой коллега. И крайне неэффективно. А уж если бьете, то позаботьтесь об отсутствии свидетелей.

— Я все понимаю, но, видите ли, обычная профилактика с таким контингентом не срабатывает. То есть, она срабатывают, но как-то совершенно иначе.

— Значит, надо работать! Думать, изобретать и экспериментировать!..

Я прикрыл глаза. Голос, что отчитывал администратора, я узнал почти сразу. Загадки, о которых в окружении галлюцинаций, я начинал уже забывать, вновь предстали передо мной во всей своей неприкрытой наготе. Пожалуй, если бы это было возможно, я наверняка бы поднялся и проделал с обладателем знакомого голоса то же самое, что и с Питоном. Но я лежал, не открывая глаз, борясь с тошнотой, слабостью и болью. Красный искристый туман наполнял голову, и оттого процесс мышления превращался в сущую пытку. Ситуация казалась абсолютно безнадежной, и еще более безнадежной ее делало появление в сумасшедшем доме вельможного Адмирала Корнелиуса. Увы, но ошибиться в этом я не мог. Передо мной была его спина, и я слышал его голос…

Глава 9 В окружении снов…

Двойная доза — и божественный взлет. Над полом, над крышей, над городом. Переход в пике и тут же на бреющий. В голову вновь забредает стародавняя мысль — острая, как игла, ядовито-соленая. Меня опять тянет на суицид. В самом деле, почему бы нет? Не я первый, не я последний. Все лучшие уже там, здесь же по сути осталась малая горстка. Вот и не стоит тянуть резину. Я изгибаю тело и пикирую в сторону ближайшего здания. Жуткий удар сопровождается огненной вспышкой и хрустом собственной челюсти. Краткий миг забвения, и вновь какие-то звуки.

Кажется, все еще не упал и, кажется, все еще живой. Открываю глаза, языком ощупываю зубы, с изумлением обнаруживаю, что все цело. Осторожно оглядываюсь.

Дедок Филя сидит подо мной на поляне и хмуро пытается вправить руку большой и какой-то не слишком красивой кукле.

— Здорово, дедок!

— И тебе здорово, забияка!

— Скажи, дед, почему люди плачут?

Дедок Филя поднимает голову и несколько секунд сосредоточенно моргает. Не так-то просто смотреть на парящего над землей человека.

— Ну, так что? Знаешь или нет?

— Не знаю, — в конце концов, признается он.

— То-то! — я доволен. — И таких вопросов я могу задать тебе двести семьдесят три тысячи!

Дедок обиженно протягивает мне куклу.

— Ты лучше сюда смотри, грамотей! Для чего, спрашивается, сделано? Для воспитания материнских чувств, верно?

— Ну да…

— А если так, то объясни мне, почему для того чтобы она пищала слово «мама», надо со всей силы давить ей живот? По-твоему, это разумно?

Я озадаченно молчу.

— Вот тебе и двести семьдесят три тысячи! — дедок Филя пренебрежительно машет рукой. — Еще и собака за окном лает.

— Какая собака?

— А та, что к ветру.

Я ничего не понимаю, и дедок терпеливо поясняет:

— Собака лает, ветер носит. Стало быть, чичас задует.

«Чичас» или не «чичас», но он прав. Вскоре и впрямь начинает задувать, меня подхватывает, словно древесный лист и несет в сторону. С каждой секундой скорость нарастает и нарастает. Подобно ястребу я пронзаю густые чащи, рву паутину и лавирую меж близких древесных стволов. А чуть кроны уносятся вниз, и я лечу уже под самыми облаками.

Делать нечего, и я с удовольствием рассматриваю землю. Если не приближаться к ней слишком близко, она сказочно красива. Даже там, в тех местах, где обезображена человеческой деятельностью. Домики — словно детская мозаика, колхозные поля — нечто среднее между персидских ковром и лоскутным сибирским одеялом.

Но вот цивилизованный край иссякает, за равнинами Башкирии прорастают горы, за горами начинается морская гладь. Лететь над морем скучно, внизу — ничего, кроме дельфиньих спин и редких корабликов. А еще волны шепчут о грустном и вечном, — о вечном же думать сейчас не хочется.

По счастью, море тоже не бесконечно. Еще немного, и появляются африканские пирамиды. Они целятся в меня своими артиллерийскими конусами, и на всякий случай я поднимаюсь чуть выше. На приличной скорости пересекаю залитую солнцем пустыню, и в голове мелькают стихотворные строки:

Как нравились всегда пустыни мне,

Люблю я ветер меж нагих холмов,

И коршуна в небесной вышине,

И на равнине тени облаков…

Вот бы позавидовал мне Михаил Юрьевич! В его времена люди еще не летали. Разве что во снах. Сейчас появились дельтапланы, дирижабли, самолеты, — летать стало проще, нежели ездить на лошади…

Мне машет рукой крохотный человечек. Чуть снижаюсь и вижу, что это писатель Лупов Андрей Иванович. Сложив ладони рупором, он тоненько кричит:

— Передайте там кому-нибудь! Дескать, так и так — есть такой в тундре самобытный писатель. Лупов по фамилии, гений по призванию.

— Передам, — кричу я.

— А еще скажите, что пора бы уже печатать. Семнадцать псевдонимов сменил, сколько можно ждать! А эти сволочи даже в очередь не ставят! Вы уж скажите им, что так нельзя…

Я киваю. И тут же вижу притаившуюся за барханом фигуру Керосинщика. Словно моджахед он засел в песках с огромной базукой, выслеживая свою обычную дичь. Не кого-то конкретного, а того, кто первым подвернется под руку. Вас, меня — всякого, кто зазевается и проявит неосторожность. И он не ведает, что я давно уже над ним, что все его секреты для меня — открытая книга.

Дело в том, что Керосинщик не из плоти и крови, он — из железа. Потому и силен, как дюжина Поводырей, потому и боится воды, разгуливая всюду с клизмой, наполненной керосином.

Я цепляю рукой край тучи, рывком спускаю вниз невидимую задвижку-молнию. Заряд с треском распарывает небесную емкость, и голубой водопад устремляется вниз, дробясь по пути в струи и капли. Вся это радужно-прозрачная масса враз проливается на Керосинщика. Я вижу, как он корчится, пытаясь выпрямиться, но поздно. Пигментными старческими пятнами ржавчина расползается по его телу, рука со скрюченными пальцами скрипуче приподнимается да так и застывает. А я лечу дальше, потому что за горным склоном засели его друзья. Эти уже не караулят, — эти сами идут в наступление. Ущелье, распахнувшееся передо мной, буквально кишит фигурками вооруженных людей. Тяжелыми черепахами по узкой дороге ползут гусеничные монстры. И все это воинство рвется к моей стране. В обход линии Мажино, в обход постов и гарнизонов. В проводниках у наших недругов опытные егеря, а забытых горных троп, к сожалению, еще хватает.

Взмыв чуть выше, я подлетаю к массивному кряжу. Подобно коровьей лепехе кряж нависает над вертлявой дорогой. Обвал вызвать проще простого, и, превратив свои руки в раскаленные жернова, я, словно в тесто, погружаю их в плоть каменной гряды. Мне помогают многочисленные трещины. Я расширяю их и подтачиваю огромную глыбу, точно гусеница стебель листа. Еще немного, и сломленный лист упадет, — то же происходит и с этой махиной. Я слышу кашель, пробудившийся в горной груди, трещины расширяются и кряж, покачиваясь, начинает сползать вниз. Масса его такова, что он увлекает за собой крупные валуны, сотни тонн скального крошева. Вооруженные фигурки внизу начинают испуганно метаться, но все уже предрешено. Каменная лавина перекрывает ущелье, в один грохочущий миг создавая братскую могилу для вражеских полчищ. Я не знаю, кто они и что им было нужно, но знаю, что сон мой вновь продолжается. Продолжается по той простой причине, что сегодня у меня день операции. И не просто сегодня, а сейчас — может быть, даже в данную минуту и секунду. В крови моей бурлит доза галлюциногена, и я покорно парю в неведомой высоте.

Далеко за горным перевалом мне удается разглядеть город. Он напоминает раковую опухоль, тянущую метастазы в мою сторону. Если приглядеться, то это все те же колонны пехоты и танков, спешащих на выручку Керосинщику.

И снова приходит внезапное решение. Я вижу гигантскую плотину, образующую озеро. Именно отсюда город цедит воду для желудков своих жителей. Когда-то я читал об английских бомбах, разрушающих германские плотины. Вред, который они приносили немцам, трудно было с чем-либо сравнить. И странно, что в школьной истории мы не находили об этом ни слова, как не находили ни слова о финском сопротивлении, о войне героической Югославии о жутковатом крахе Польши. Как бы то ни было, но я переворачиваюсь в воздухе и вновь вхожу в крутое пике. Озеро надвигается с устрашающей скоростью, и я ныряю в него подобием снаряда. Взбурлив толщу воды, вонзаюсь в илистое дно и продираюсь сквозь утрамбованный грунт. Ни запахов, ни звуков я уже не чувствую, — только жуткое, нарастающее со всех сторон давление. Оно и заставляет меня, в конце концов, взорваться. Детонация столь сильна, что мир встает на дыбы. Волнами от меня расходится пугающая сила. Сотрясая землю, она сотрясает и плотину. Вода ломает бетон, прорывается наружу. Испуганно город пытается втянуть свои бронированные щупальца, однако и здесь он опоздал, — вставшая на дыбы вода затапливает дороги, смывает бронетехнику, обращает людей в бегство. Происходит наводнение, которого род Керосинщика не ведал со времен первых прародителей. Можно не сомневаться, что очень скоро все здесь покроет густая толстая ржавчина.