Сын негодяя - Сорж Шаландон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я позвонил маме из телефона-автомата.
– Папа с тобой, сынок?
Нет. Он ушел еще до конца заседания.
– У тебя все в порядке?
– А у тебя?
– Все хорошо. Но какая жара!
– Ну так уже почти июль.
– Все равно. Уф, какая жарища.
– А как папа?
– Как обычно, ты же знаешь.
– Ничего я не знаю.
– Ну, все эти военные истории.
– То есть?
– По-моему, этот твой процесс его расстраивает.
– А в остальном?
– Все хорошо.
– Хорошо?
– Ну да, бывало хуже.
– Он ничего тебе не рассказал?
– О чем? – поспешно переспросила мама. С тревогой в голосе.
– Ну, не знаю, обо мне, о моих статьях?
– Да нет. Он же не читает твою газету. Предпочитает обо всем составлять свое мнение сам.
– И что он думает о процессе?
– Очень доволен разговорами с прокурором. Они хорошо ладят.
Смешок.
– Папа кое-что подсказал ему для обвинительной речи.
Я потряс головой.
– Алло, сынок?
– Я слушаю, мама. А как ты?
– У меня-то всегда все нормально.
В трубке какой-то шум. Слышно, как хлопнула дверь. Мама торопливо зашептала:
– Отец пришел. Пока, сынок.
27
Процесс Клауса Барби
Вторник, 30 июня 1987 года
Виновен. Пять раз – виновен и без всяких смягчающих обстоятельств. Виновен в том, что участвовал в депортации 21 еврея и 38 бойцов Сопротивления. Виновен в том, что организовал облаву в лионском офисе UGIF и отправил на смерть 86 пойманных евреев. Виновен в том, что отдал приказ схватить 44 еврейских ребенка и 5 взрослых из персонала приюта в Изьё. Виновен в том, что набрал 650 человек и погрузил их в последний эшелон, отправленный из Лиона в Аушвиц 11 августа 1944 года. Обвинительная речь Пьера Трюша была построена так, что на второй день в зале не возникло ни тени сомнения.
Отец опять явился. Трость-шпага, розетка в петлице.
Прокурор перешел к заключению, по-прежнему стоя спиной к публике. Все уже было изложено накануне. Он педантично выстроил прочное здание и теперь проводил нас по нему ускоренным шагом. Весь обход длился не дольше полутора часов. И что же в итоге? Какое наказание должен назначить суд – обычный с юридической точки зрения суд присяжных, перед которым очутился человек, обвиненный в лишении свободы 842 и убийстве 373 человек?
Журналисты ждали, затаив дыхание, готовые в любой момент рвануться к телефонным будкам. Воцарилась гнетущая тишина. Пьер Трюш наклонился к судьям и девяти присяжным и произнес одну-единственную фразу:
– Прошу вас приговорить Барби к пожизненному заключению.
* * *
Я догнал отца на тротуаре. Он обернулся, увидел меня. Расцвел улыбкой.
– А, ты здесь!
Где, интересно, я должен быть?
Он двинулся дальше, опираясь на трость, принадлежность почтенного пожилого господина. Мы шли мимо домов, пересекли две улицы. Я наблюдал за ним исподтишка. А он смотрел на небо.
– Хорошая погодка, а?
Я ничего не ответил.
– Говорят, весь июль будет ясным.
Такого отца я тоже знал. Истощенного после бури. Не глядя на меня, он улыбнулся.
– А в январе-то, помнишь? Холод, снег. Такого не бывало с сорок пятого года.
– Это когда ты был в тюрьме? – вырвалось у меня невольно. Я тут же пожалел. А папа не ответил.
– Но расслабляться не стоит – дождь может хлынуть ни с того ни с сего.
Мы перешли улицу Бомбард. Железный наконечник трости стучал по мостовой. Отец шел медленнее, чем обычно. С улыбкой посмотрел на вспорхнувшую из-под ног стайку голубей.
Я остановился. Отец шагал дальше, обратив ко мне мощную спину.
– Ты издеваешься, папа?
Отец обернулся. Сделал большие глаза.
– Что?
Я догнал его.
– Издеваешься, говорю?
Казалось, он искал ответ в ближайших витринах. Потом пожал плечами:
– А что, по-твоему, я должен говорить? Это же было ожидаемо.
– Что ожидаемо? О чем ты?
Он снова пошел вперед медленным шагом.
– Пожизненное заключение. Это же было ясно?
Я обогнал его шага на три и преградил путь.
– Я не о Барби, и ты прекрасно понимаешь.
Отец скроил удивленную мину.
– А о чем же?
Он обошел меня и сделал несколько шагов, глядя в землю.
Я снова догнал его и встал поперек дороги.
– Посмотри на меня.
Он улыбнулся, вскинул голову, уставился на меня.
– Слушаюсь, комиссар.
Я поднял руку.
– Прекрати!
Он снова обошел меня. Я – за ним.
– Ты не можешь вот так взять и сбежать! Это невозможно!
– Я никуда не бегу, просто иду домой.
– Пожалуйста!
Он перехватил трость, будто собирался ударить меня.
– С дороги!
Лицо его исказилось. Он снова стал злым отцом. Замахнулся своей стальной палкой.
– Пошел прочь!
Я заслонился рукой. Как в детстве.
– Сопляк!
– Давай поговорим.
Он смерил меня взглядом и презрительно процедил:
– Ты бы и десяти минут не продержался против русских в Берлине.
– Ты не был в Берлине, – поддел его я.
Он снова глянул на меня:
– Придурок.
И пошел дальше. Я вплотную за ним.
– Сказать тебе, кто был в Берлине?
– Отцепись.
Я поравнялся с ним.
– Пьер Клемантен – вот он был!
Отец, не глядя на меня, хохотнул:
– Браво, журналюга! Сенсация! Я же тебе это и сказал.
Он прибавил шаг.
– Он умер у меня на руках!
– Вранье! Он умер в своей постели в 1978 году!
Он покосился на меня и зашагал еще быстрее.
– Чушь!
– Вот Тевено – тот действительно умер в Берлине.
Отец в изумлении остановился.
– Да, Марсель Тевено.
Мы стояли у каких-то ворот. Он прислонился к деревянной створке.
– Откуда ты взял это имя?
– Тевено, твой приятель. Помнишь его?
– Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?
– А Эме Крепе, своего начальника в «Триколоре», помнишь? Его убили в берлинском зоопарке.
Передо мной стояла тень. Не человек, не мой отец, никто. Поникшая рыхлая тень. Глаза провалились. Рот хватает воздух.
– А Мариуса Бонсанбьена?
Отец пошатнулся. Оперся на трость. Наконец-то она ему пригодилась.
– Он, Мариус, погиб в России.
На лице у него выступили капли пота. Его сковал ужас.
– Как Лео Вольмарк из Тулона. Он тоже там погиб.
Отец часто моргал, у него дергались губы.
– А еще был Перейра, ты звал его Танго, он наврал тебе, что записался в Waffen-SS, помнишь?
Он застыл, онемел. Лицо – как восковая маска.
– Ну, вспомни, Роже Перейра, он был с тобой в NSKK!
Отец был на грани обморока.
– Да как же! Ты еще сказал полицейским, что он помогал тебе освобождать двух американских парашютистов!
Один глаз закрылся.
– Его родители держали красильню в
